Александр Пузиков - Золя
«Эх, несчастный народ, народ-шовинист, народ-ребенок, когда же поймешь ты, что честь Франции требует прежде всего, чтобы Франция была свободной?»
Теперь все мысли Золя прикованы к такому емкому и страшному слову — война. Ее, как видно, не избежать. Империя очертя голову бросается в бездну. Золя еще раз кидает взгляд на любимый розарий, но теперь он кажется ему бесполезным. Легко рассуждать о радости жизни, о мудрости бытия, когда пишешь романы. Куда труднее думать об этом перед лицом грозно надвигающейся на тебя катастрофы. Война! Этого он еще по-настоящему не узнал. Вот оно, зло, пока еще не побежденное человеком. Золя берет Габриэль за руку. Поедем! Сейчас, надо находиться в Париже, поближе к событиям.
Глава тринадцатая
С утра 19 июля 1870 года Золя бродил по Парижу. Он смотрел на толпы возбужденных людей, заполнивших улицы, и удивлялся человеческой глупости. Волнение, которое он еще вчера испытывал, улеглось. В нем проснулся историк, наблюдатель, неожиданно увидевший перед собой готовые страницы будущей книги. В истории империи открывалась новая глава. Золя не прочитал ее до конца, но всем своим существом чувствовал, что это уже эпилог.
Он проходил мимо биржи, подле которой толпились тысячи людей. Сегодняшний день делал многих богатыми, но еще большему числу сулил разорение. То, что творилось на бирже, имело прямое отношение к событиям войны. Золя это знал. Он отлично изучил мир биржевиков и спекулянтов, когда собирал материалы к роману «Добыча».
По бульварам по-прежнему двигалась вереница экипажей. Разодетые мужчины и женщины фланировали по центральным улицам. Можно было подумать, что справляется какой-то праздник. Внимательный глаз замечал, однако, непривычное возбуждение всей этой пестрой, разноликой массы. Оно достигало особого накала, когда по улицам проходили военные, а их сегодня особенно много. Вот в направлении вокзала Сен-Лазар прошел полк зуавов. Толпа устроила ему овацию. Золя отметил, что живой людской поток становился все шире и шире по пути от церкви Мадлен к площади Бастилии. Чувствовалось инстинктивное стремление людей собраться вместе. Неожиданно появилась кучка людей в фуражках и белых блузах. Они проталкивались вперед с криком, раздававшимся равномерно, как стук молотка по наковальне: «В Берлин! В Берлин! В Берлин!» Это шовинисты — те, о ком он недавно писал в «Ла Клош». Сегодня их день! Золя старается запомнить мельчайшие детали. Они ему еще пригодятся позднее. В сущности, это первая война в его жизни. Севастополь, Итальянская кампания казались чем-то далеким, почти неправдоподобным. Теперь же дыхание войны охватывало с головы до пят. Война была рядом, и никто не знал, что сулит она Франции, каждому французу в отдельности. Она надвигалась как нечто неотвратимое, страшное, независимое от чьей-либо воли. Золя смотрел на толпу, которая все росла и росла, и ему становилось жутко от мысли, что все эти люди, рвущиеся к бойне, толкают друг друга в бездонную пропасть.
Прошло несколько дней. Самые тревожные вести приходили с границы, где развернулись сражения. Пруссаки всерьез решили поставить Францию на колени. Их господство означало бы не только национальное унижение, но и потерю тех немногих «свобод», которые удалось вырвать у Луи Бонапарта.
Война ужасна, позор тем, кто ее развязал, но отечество в опасности, и это меняет дело. На днях Золя забрел на вокзал и познакомился с человеком в шинели, который не скрывал своих республиканских взглядов. Они разговорились, и тот сказал: «Спору нет, война — скверное дело. Быть ей или не быть, спрашивать надо бы у всей нации… Да вот беда — в опасности оказалась не шкура императора, а вся страна, села, где мы родились, мать и сестры родные, которые ждут каждого из нас».
В канун объявления войны, и теперь особенно, усилились нападки на всех, кто открыто клеймил политику Луи Бонапарта, призывал избегнуть бойни. Их называли предателями, немецкими шпионами. Да, истые республиканцы были против войны, они были против империи. Но теперь именно республиканцы хотят первыми встретить врага, умереть с возгласом «Да здравствует Франция!».
Тот самый солдат, который поднимался в вагон, сказал ему: «Пусть нас отправят на передовую, мы хотим принять огонь пруссаков на себя прежде наших товарищей. Наше место на передовой, его должны дать нам — прозванным плохими солдатами. Тут мы и покажем, как умеют умирать истинные патриоты». Этот воин прав. Кому же еще умирать в первый черед, как не солдатам-республиканцам?
5 августа Золя поместил в газете «Ла Клош» статью «Да здравствует Франция!», где, рассказывая об этом эпизоде, писал:
«Нас осыпали бранью за то, что мы отказывались подвывать бульварным сборищам и не скрывали, что нас удручает готовящаяся резня. Воистину в наш век, видимо, считается преступлением призывать людей к миру… Но «Марсельеза» принадлежит нам… Полно же вам сыпать остротами, называя нас пруссаками, когда мы оплакиваем французскую кровь. И не трезвоньте: «Да здравствует император!», потому что император ничего не может сделать для нас. Если на беду мы испытаем поражение, тогда пусть на империю обрушится проклятие. Если же мы будем победителями, тогда лишь Францию необходимо благодарить за победу.
На колени, и сообща провозгласим: «Да здравствует Франция!»
Размеренному ритму жизни пришел конец. Друзья разъехались. Ру — в Марселе, Сезанн — в Эстаке. Иногда заходят Алексис и Солари. Вернулся из Бар-на-Сене Эдмон Гонкур. Времени навестить его пока нет. Едва успеваешь следить за событиями на фронтах, а они неутешительны. После сражений при Виссенбурге, Верте и Форбахе развернулась битва под Мецем. Она продолжалась пять дней, с 14 по 18 августа, и закончилась поражением армии Мак-Магона. Попытки французов прорваться к Мецу также закончились неудачей.
22 августа Золя отправил записку Гонкуру: «Эта ужасная война действует на меня так, что перо из рук падает… Я шляюсь по улицам. Маленькое путешествие в Отейль будет прогулкой для несчастного романиста, ничего не пишущего. Будете ли вы там эти несколько дней? В этом случае назначьте мне свидание. Я расположен к вам и будут счастлив пожать вам руку!»
27 августа свидание состоялось. Домик в Отейле назначен к продаже. Эдмон никак не может смириться со своим одиночеством. Все, что напоминает о Жюле, об узах братской дружбы, о совместной работе, только бередит душевную рану.
Внешне ничто здесь не изменилось, но Золя ощущает щемящую пустоту в этом уголке художников. Эдмон очень ласково принял Эмиля, и оба сразу же решили не касаться тяжелых воспоминаний. Свое сочувствие Золя вложил во взгляд, которым он сопроводил долгое рукопожатие. О войне тоже было сказано всего несколько слов. За завтраком Эдмон подробно расспрашивал о работе над «Ругон-Маккарами». Золя охотно отвечал, но старался быть как можно сдержаннее, всячески отодвигая свою фигуру на задний план. «После скрупулезнейшего анализа чувств в «Госпоже Бовари» и ювелирных произведений Гонкуров на долю молодых ничего не осталось». И, уже совсем принижая значение своей работы, он добавил: «Воздействовать на читателя можно только количеством томов, грандиозностью творческого замысла».
