Петр Куракин - Далекая юность
В зале громко засмеялись и крикнули:
— Пускай он закон божий изучает!
Пушкин переждал, пока наступит тишина, и продолжал все так же ровно, будто не речь говорил, а беседовал дома за самоваром:
— Вот барышне Тузовой тоже отвечать вроде бы нечего, с места ей ответили. Ну, посудите сами, что же будет, если вы примером не будете? Будете пьянствовать, воровать, на работе лодыря гонять — что другие скажут? «Раз им можно, так нам и сам бог велел». Что тогда получится? Сообразите сами…
Когда дядя Захар кончил, с места встали Ершин, Силаков, Тузова и еще несколько таких же, как они.
Валя Кият хотел было призвать их к порядку, но Силаков крикнул:
— Мы уходим! Мы не согласны, чтобы чинилось насилие над нашей личностью. Где же свобода?
Все вскочили со своих мест, голоса председателя уже не слышал никто. Разобрать, что кричали, было невозможно, но что-то обидное, злое, насмешливое, потому что Силаков и другие стали поспешно пробираться к выходу.
С трудом удалось Кияту установить тишину, но, не сдержавшись, он сам крикнул:
— Скатертью дорога!.. Баба с возу — кобыле легче! Проситься будете — не возьмем. Может быть, еще есть желающие? Давайте, воздух чище будет!
Зал молчал. Больше не вышел никто. Снова со своего места поднялся Трохов:
— Видали? Наверное, еще найдутся такие. Партийная ячейка рекомендует нам всех, кто был в союзе молодежи, не зачислять механически в комсомол, а устроить перерегистрацию, или проще — открыть вновь запись в члены комсомола. Каждого, кто запишется, обсудить на собрании. Чтобы не тянуть, давайте сейчас собрание закроем, запишем желающих вступить в комсомол, а завтра будем персонально обсуждать каждого.
Яшка, отчаянно работая локтями, стал пробираться к столу президиума, за которым шла запись. Его отпихивали, оттесняли в сторону; разозлившись, он сам начал расталкивать стоящих впереди. Каждый стремился записаться пораньше, будто вдруг что-то может измениться и его имя не попадет в списки.
Но, когда Яшка, потный, взлохмаченный, тяжело дышащий, протискался к столу и, схватив Клаву за рукав, крикнул: «Меня запиши!» — он увидел список. Наверху страницы, уже почти заполненной фамилиями, стояло выведенное круглым Клавиным почерком его имя.
— Ты… уже?.. — спросил он, чувствуя, как перехватывает дыхание.
Его торопили, подталкивали, а он, все еще держал Клаву за рукав, лихорадочно и радостно думал: «Помнила…. Первым записала… Самым первым!..»
На следующий день, до начала собрания, ребята пели в клубе:
Вдоль да по речке,
Речке по Казанке
Серый селезень плывет.
Весь зал дружно подхватил шуточный припев.
В круг выскочил парнишка — токарь из механического — и пошел, притоптывая и вызывая желающих. Кто-то на мотив «Яблочко» сочинил частушки:
Эх, яблочко, катись под елочку —
Комсомолец полюбил да комсомолочку.
Девичьи голоса откликнулись:
Нам сказали на базаре,
Что мальчишки дешевы.
На копейку десять штук
Самые хорошие.
За весельем никто не заметил, что делает на сцене Клава Алешина. Подозвав Кията, она пододвинула ему тяжелый сверток и, давясь от хохота, сказала:
— Это тебе.
Кият удивленно развернул бумагу. В свертке была медная ступка и пестик. Председатель вскинул на Клаву настороженные, недобрые глаза.
— Что ты думаешь, мы здесь воду в ступе толчем? Так тебя надо понимать?
Клава прыснула:
— А ты постучи пестиком в ступку. Ну, постучи, не бойся.
Кият послушно стукнул. По залу разнесся гулкий звон. Все насторожились. Тогда, поняв в чем дело, засиявший Кият начал трезвонить так, что сразу смолкли песни, а те, кто был возле председательского стола, отворачивались и морщились, затыкая уши.
— Кончай благовест. Больше не будем!..
Эта ступка долго еще присутствовала на всех собраниях. И, когда кто-нибудь из выступающих начинал мямлить что-нибудь или повторяться, председатель стучал пестиком, звон означал: закругляйся, нечего в ступе воду толочь.
Водворив тишину, Кият взял в руки список.
— Начинаем обсуждать, товарищи. Первым по списку идет Яков Курбатов. Ну как, отводы есть? Выступления будут?
— Да чего там! Дальше давай.
— Знаем… Оставить!
— Пусть расскажет о себе.
— Не надо!
— А про самогонку? А как инструмент проиграл?
Алешинская ступка гудела, покрывая все голоса.
Ребята шумели: «Оставить! Оставить!» — но возле стола президиума уже стоял, одергивая сзади выцветшую солдатскую гимнастерку, Мишка Трохов.
— По поручению ячейки большевиков, — сказал он, морщась, хотя звон уже прекратился, — предлагается в списке Якова Курбатова оставить. Хотя от себя лично советую ему пересмотреть свои порочные мелкобуржуазные позиции.
Яшка вскочил, покрываясь краской.
— Какие позиции? Чего ты треплешься? — крикнул он.
— Вот-вот, — кивнул Трохов. — Недисциплинированность — одно из проявлений буржуазной стихии, мешающей классу…
Он ткнул в сторону Яшки указательным пальцем и продолжал говорить, не опуская его:
— Видали? Изживать это надо, товарищ Курбатов.
— Это ты от себя говоришь или от ячейки большевиков? — строго спросил Кият. Трохов пожал плечами.
— Собственно, в чем разница? Я член ячейки.
И сел.
Кият предложил голосовать, напомнив о том, что не кто-нибудь, а именно Курбатов, избитый и израненный, предотвратил на заводе вражескую диверсию.
За Курбатова голосовали все. Против не было. Но когда Кият спросил: «Кто воздержался?» — Яшка увидел, как уверенно поднял руку Трохов.
— Ты что?.. — удивленно спросил его Кият. — Только что рекомендовал…
— Личные мотивы, — резко сказал Трохов. — Имею право…
Яшка ничего не понимал. Ясно было только одно: то неприязненное ощущение, которое возникло у него к Трохову еще там, возле лесного ручья, было взаимным, но почему, он не мог себе объяснить.
Вечером, провожая Клаву домой, он не удержался и спросил:
— Слушай, а что это Трохов… так?
— Как «так»? — рассмеялась Клава. — Насчет «личных мотивов»-то? Так ведь…
Она запнулась. Яшка понял: Клава чего-то недоговаривает.
— Говори, раз начала.
— А чего говорить-то? Он тут ко мне стал приставать. Я его отшила. Он спрашивает: «С Яшкой ходишь?» — а я и сказала: «Ну, и хожу, тебе-то что?»
— И все? — Яшка остановился от неожиданности. — Но ведь он… Он большевик. Как же это?.. Ты не врешь, а?
