Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848
9 мая, в день моего рождения, едва стало рассветать, я приготовился приветствовать французов заревым выстрелом. Но, заметив, что колонны находятся на походе обратно к Бауцену, я поопасался своим выстрелом произвести тревогу по линии; когда же совершенно рассвело, то предо мной не осталось и следа неприятеля. Цепь наша тотчас стянулась за линию.
Укрепление, доставшееся мне на долю, отстояло саженей на 1000 от Бауцена. Линия шла косвенно: левый фланг упирался в горы и был от города не более как на 500 сажень, а передовая батарея едва ли отстояла от города на 300 сажень, так что ее выстрелы достигали на дрезденскую дорогу за Бауцен. Бауцен лежит на высоте, и французская позиция, кроме упомянутой батареи, доминировала нашу; но нас защищали от выстрелов – отдаление и речка, протекавшая у самого города.
Поутру, часу в восьмом, французы повели атаку на наш левый фланг, и по горам, покрытым лесом, загремела ружейная перестрелка; со стороны французов видны были две небольшие пушчонки, что составляло живописную картину для нас. Но потом пушечная пальба стала приближаться к нам, а так как перед моей батареей не было видно ни пехоты, ни кавалерии, то предполагать должно было, что приближается одна артиллерия. Неприятель спустился с гребня высот, прилегающих к Бауцену, и за городом, точно чешуя, серебрился блеск от ружей пехоты. Выстрелы стали достигать до меня, и у меня убило двух человек у орудия левого фаса моего укрепления. Узнав, что против нас действуют гаубицы,[218] и зная, что они фланкируют мой левый фас, тогда как мои выстрелы не могли доставать до французской батареи, я приказал два орудия перевезти за ров и поставить в поле, а людям приказал прилечь в ров. Подозвав капитана Гунта, я объяснил ему, что он может отвести свой батальон подалее от выстрелов, ибо французских войск, кроме батареи, перед нами не видно и, кроме того, находится еще река, которую без переправы перескочить нельзя, следовательно, при малейшем движении он всегда будет иметь время приблизиться к батарее, – он это исполнил.
Еще 8 мая (1813) вечером, когда я только что был поставлен на позицию, подскакал ко мне конно-артиллерист в солдатской шинели и в солдатской амуниции и закричал:
– Где командир батареи?
– Что тебе, брат, надобно? – спросил я.
– Кстати, ты меня назвал братом. Будем же им действительно! Я – подполковник Марков![219] – отвечал артиллерист. – Вот моя рота позади вас, саженей двести. Прошу полагаться на меня. Мы в самом центре, и, верно, жутко придется вам. Когда не выдержите, захотите отдохнуть, пожалуйста, тогда дошлите до меня, я и без приказания сменю вас! – И, подавши мне руку, он поехал к своему месту.
9-го числа, когда я перевез два орудия из-за бруствера за ров, а людям приказал одним – спуститься в ров, а другим, правого фаса, – присесть за бруствер, чтобы их напрасно не тревожили неприятельские выстрелы; сам я перешел вперед, за правый фас моего реданта,[220] и, упершись спиной на вал, наблюдал, что делается у французов, и любовался картиной сражения на горах. Вдруг вижу, с левого фланга едет шагом по линии генерал-майор Костенецкий,[221] в эти два дня командовавший артиллерией гвардейского корпуса; не доезжая сажень 50 до моего укрепления, он, вынув саблю из ножен, пустился ко мне в галоп. Зная множество различных проказ за ним, я не удивился этому, но не мог придумать, чтобы это значило. Шагах в десяти от меня он поехал опять шагом и саблю вложил в ножны. Откачнувшись от бруствера и обойдя спереди ров, я пошел к нему навстречу и в эту самую минуту между им и мной упало французское ядро, дало рикошет и полетало далее. Лошадь Костенецкого уперлась и подалась несколько назад, а он, дуя ее кулаком по голове, хладнокровно мне говорит:
– Я было скакал, чтобы вас изрубить. Но теперь прошу у вас извинения: я думал, что вы трусите! Вижу теперь, что вы бережете людей ваших. Это благородно! Пожалуйста, стойте, где и прежде стояли. Очень хороший пример для прислуги вашей!..
Поговорив еще немного со мной, Костенецкий поехал далее.
За этим следовало еще приключение. Начальник прусских войск генерал Пирх,[222] под командой которого состоял капитан Гунт, объезжая свою линию, спросил его, зачем он так далеко стоит от батареи, вверенной его охранению. Тот отвечал, что артиллерийский начальник велел ему отойти. Он пришпорил лошадь и подскакал к укреплению; я и его встретил, подобно Костенецкому.
– Скажите мне, пожалуйста, – спросил Пирх, – отчего вы не приказываете стрелять, когда у вас неприятельская батарея перед лицом и которая так сильно всех нас беспокоит?
– Ужели прикажете мне податься вперед, перед линией, – отвечал я, – я буду жертвовать людьми совершенно бесполезно, так как мои орудия не достают до французов!
– Сомневаюсь! – сказал Пирх. – Я согласен, что выстрелы могут быть неполные, но чтобы они не долетали до неприятельских батарей, когда его выстрелы далеко перелетают за нас, это невероятно!
Я тотчас же приказал сделать выстрел из единорога – и гранату в виду нашем разорвало по сю сторону реки, у подошвы Бауценских высот.
– Вижу, – сказал Пирх, – что и генерал не должен спорить с артиллеристом, знающим свое дело!
– Если вы, генерал, разрешите мне выдвинуться вперед, тогда…
– Нет! – перебил он меня. – Этого я не вправе сделать! Мы должны ждать, что будет далее вперед! Но кажется, что нам не придется долго ждать!
– Напротив, – возразил я, – не думаю, чтобы эта атака на наш фланг была действительная, мне кажется, что это одна маска!
– Из чего вы это заключаете?
– А вот посмотрите пристально на высоты и замечайте, какая блестящая полоса извивается по гребню гор и двигается все более и более к нашему правому флангу, хотя войска и не видно!
Он стал смотреть в подзорную трубу и, удостоверившись в правильности моих замечаний, сказал, что сейчас пошлет известить о сем кого нужно. Пока мы разговаривали с Пирхом, пальба стала уменьшаться и наконец совершенно прекратилась.
Часу в двенадцатом из обоза приехал ко мне верхом мой денщик Василий и привез полуприготовленный бифштекс, несколько сухих щепок, чайник с кофеем и спросил, где прикажу разогревать.
Указав ему на ров, я послал к капитану Гунту пригласить его ко мне. Он думал, что зову для совещания, и удивился, когда я объявил ему об обеде. Он признался, что уже два дня, кроме черствого сухаря и воды, у него ничего во рту не было, ибо накануне он в числе прочих дрался под Кенигсвартом;[223] но еще более удивился, когда я ему сказал, что я ни разу не оставался без обеда и что мой денщик, в какое бы время ни было, в самом пылу сражения, всегда меня отыщет и привезет что-нибудь, и в доказательство моих слов я привел настоящее обстоятельство, что он поехал из обоза, отстоящего от нас почти за милю, когда пальба еще не прекращалась, и поэтому не мог знать, что не попадет под выстрелы.
