Анатолий Трофимов - Повесть о лейтенанте Пятницком
Ну-ну, возьми себя в руки, хлюпик.
Кого это назвали хлюпиком? А-а. Курловича. Трусит? Может быть. А другие? Как они? Страшно всем. Страшно сейчас, потом страха не будет, будет только ожесточение, лихорадочная работа мозга и мышц. У Андрея Рогозина голова всегда остается светлой. Он станет ходить под разрывами, спокойно отдавать команды и посасывать бестабачную трубку. Позер немножко Андрюша Рогозин, но не трус, н-не-ет, не трус... Горькавенко только на вид вялый. В нем затаенная взрывная энергия. Бой он проведет бурно, но без раздражающей суеты. Не будет суетиться и Васин, артмастер, а теперь командир орудия, только крепче станет крестить святых угодников... Младший лейтенант Коркин? Витька? Он бледнеет, в бою у него трясутся губы, трясутся до того момента, пока, забыв об обязанностях взводного, не оттолкнет наводчика и сам не встанет к панораме. Прямые выстрелы у него точнехоньки...
- Комбат, гудит что-то.
Это присел к нему сержант Горькавенко. Он еще прежний Горькавенко увалистый, будто переел сытной пищи. Руки в мазуте, он вытирает их грязной ветошью.
- Откатник подтекал, подтянули с Васиным,- поясняет Горькавенко.Слышите? Гудит...
Пятницкий уловил принесенный движением воздуха отдаленный гул, схожий теперь с шумом затерявшейся в чащобе порожистой речки. Он подобрал ноги, резко поднялся. Слева, где сорокапятки, громко, на все поле, крикнули:
- К бо-о-ю!
И снова тишина. Плотная, давящая на мозг тишина. И внезапно в этой напряженной тишине мирный, будто на колхозном дворе, причмокивающий голос:
- Н-но, милая!
И скрип, обыкновенный тележный скрип.
Горькавенко, смешливо подергивая ноздрями, принюхался.
- Огиенко. Кашу везет.
Огиенко, пятидесятилетний ездовой, оставался в тылу и за писаря, и за старшину, и за повара. Работящий, исполнительный мужик спокойно, с хозяйской рачительностью делал все, что на него сваливалось.
Термоса быстро растащили. Огиенко в старенькой, с подпалинами и сборками на животе шинели подошел к Пятницкому.
- Я остаюсь, комбат,- сказал он, для чего-то перекладывая гранату-лимонку из левого кармана в правый.
Он не спрашивал, он ставил в известность. Он сказал это так, что невозможно было возразить, приказать что-то вопреки сказанному этим далеко не молодым человеком
- Ладно, Иван Калистратович, идите к Васину,- недовольно сказал Пятницкий.- С повозкой пусть Курловича отправит.
Через минуту, как ушел Огиенко, прибежал писарь Курлович. Растерянный, возмущенный, взъерошенный и ужасно официальный.
- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться. Вы не смеете! Это, это...
- А чтоб вас. - Пятницкий неожиданно для себя сказал нехорошее слово, хотя сказать хотелось - и надо было сказать - самые хорошие, какие только есть на свете слова.
Повозку отправили с раненым пехотинцем
Глава шестнадцатая
Только заглох стукоток повозки по булыжникам, с тылу затарахтел мотоцикл. Прикатил начальник разведки дивизиона старший лейтенант Греков. Бодрый, сияет. Выпил, что ли? В дивизионе ни у кого нет мотоцикла, у него есть. Трофейный. Однажды даже "оппелем" обзавелся. Вытряхнули Грекова, "оппель" отдали в автобат.
- Как дела, седьмая? - неуместно для этой обстановки Греков большерото улыбался.
- Как сажа бела,- хмуро отозвался подошедший сержант Кольцов.
- Во, выскочил. Не тебя спрашивают, отделенный,- махнул на него Греков кожаной рукавицей.
Роман поздоровался за руку, доложил, что все, что требовалось, сделали, теперь дело за немцами.
- Где они? - спросил Грекова.- Минут десять, как слышу.
- Соскучился? Близко. Ты, это, за фланги не беспокойся. Слева двадцатая пушек наставила - плюнуть некуда, а справа наша гаубичная и пушки первого дивизиона. Я туда сейчас.
Греков не слезал с мотоцикла, только ногу на землю поставил. Теперь нацелился педаль давнуть, поднял колено, но спохватился.
- Да, чуть не забыл. Замполит полка нашему парторгу разгон давал. Маринует заявления в партию. О тебе говорили.
От этих слов Роману горячо стало.
- Черкани быстренько, я подожду. Парторг просил.
Роман помолчал немного и медленно сказал:
- Н-не сейчас. Потом...
- Что так?
- Что я с бухты-барахты.
- Малоподкованный, что ли? - засмеялся Греков.- Или рекомендации дать некому?
- Рекомендации будут, старший лейтенант! - озлился на веселость Грекова парторг батареи сержант Кольцов.
- Вот, одну Кольцов дает. Дал бы и я, да не примут комсомольскую,колыхнулось в смехе рябоватое лицо Грекова.
- Будет и другая. Немец... даст.
Кольцов сказал это таким тоном, что Греков поначалу растерялся, а когда дошло, выпалил:
- Во, это рекомендация! Глядишь, опять в газете напишут.
Теперь и Роман рассердился:
- Катись-ка ты отсюда, Греков.
- Нет, серьезно, что я парторгу скажу?
- Да пойми ты, некогда! - вконец разозлился Пятницкий.- Ты и так у меня уйму времени отнял.
- Во, бешеный! - потаращился Греков и, едва не вздыбив своего коня, умчался.
Роман стоял недвижно, слушал удаляющийся шум Но шум не затухал, даже становился громче. Обратно, что ли, повернул, неразумный?
Да нет, не мотоцикл это, и не шум уже, а гул Теперь не рокочущий, а похожий на весенние громовые раскаты - то затухающий, то усиливающийся при напоре ветра. Он близился, становился различимым по звуковым оттенкам моторов, гусениц. Роман беспокойно насторожился. Возбужденно исказились мышцы лица-Вдохнул глубже, крикнул протяжно и властно:
- К бо-о-о-о-ю-ю!
Замелькало, задвигалось около орудий.
Танки не видны. Они там, в низине.
Заглатывая снаряды, лязгнули затворами пушки. Люди перестали мельтешить, замерли у заряженных орудий, ждут накаленно. Наводчики стоят в полный рост, смотрят поверх щитов.
Пятницкий перебежал к орудию Васина. Никто на его появление не обернулся. Слушают, ждут. Здесь же старшина Горохов - заряжающим. Санинструктор Липатов, ездовой Огиенко, писарь Курлович, повар Бабьев тоже в расчете Васина. Все хозотделение под себя собрал.
Глаза у Горохова сужены, злые, мешковатое брюшко подтянуто. У ящиков с подкалиберными возится Липатов, передвигает их, устраивает поудобнее. На плащ-палатке лежит расстегнутая сумка с красным крестом. Смертной тоской повеяло от загодя раскрытой санитарной сумки. Почти слепой на один глаз, писарь Курлович сидит тут же. По-птичьи скосив голову, он протирает остроконечные, в талии перетянутые снаряды. Весу-то в снарядишке три килограмма с граммами, а на дальность прямого выстрела лучше не подходи, шестьдесят миллиметров брони - как в масло.
Блестит снаряд, блестит гильза, а Курлович, прихваченный ожиданием того, что должно вот-вот произойти, все трет и трет.
