Лариса Максимова - Великие жены великих людей
Нина Вишневская
«Сердечное дело хирурга Вишневского»
Нина Вишневская носит фамилию, может быть, самую известную в мировой медицине. Старший Вишневский, Александр Васильевич, придумал мазь, запах которой мы знаем с детства, изобрел местную анестезию. Его сын, Александр Александрович, первым в России провел пересадку и операции на открытом сердце, придумал новокаиновую блокаду, внук делал первые операции лазером. Два крупнейших медицинских института в России носят имя Вишневского. Мужская линия династии хирургов Вишневских оборвалась два года назад. Остались одни женщины. Нина Вишневская стала одной из последних хранительниц этой знаменитой фамилии. Кто эта женщина и как она появилась в жизни хирургов Вишневских?
* * *Нина Андреевна. 1965 г.
Андрей Дмитриевич Дубяго, отец Нины Андреевны. 1931 г.
Мой папа называл его Шурка. «Вот, — говорит, — Нина, встречай! Шурка приехал». Мне было лет двенадцать. Вошел большой мужчина, с мороза от него холодом повеяло. Руки у него были такие очень сухие. Посмотрел на меня и так весело говорит: «Бывают же такие красивые дети!» Я у папы потом спросила: «А разве я красивая?» Папа говорит: «Конечно, красивая, даже Сан Саныч в тебя влюбился». Пошутил, называется….
Когда гость ушел, папа рассказал мне, что это знаменитый хирург Александр Александрович Вишневский. Или просто Сан Саныч. Они вместе учились в Казанском университете после революции, и даже играли в одной футбольной команде. Сан Саныч часто к нам в гости приходил. Так что я его помню с раннего детства. А потом папа заболел. Много лет утекло с той моей первой встречи с Александром Александровичем, у меня уже у самой рос сын. Папа прошел войну, всегда был совершенно здоровым человеком, а тут в одночасье слег, его увезли в больницу с инфарктом, и он оттуда все никак не мог выйти. Все хуже и хуже становилось. Сгорал прямо у нас на глазах. Однажды я пришла к нему в больницу, а он мне говорит: «Беги за Шуркой!» Ну, я и пошла в институт Вишневского к Александру Александровичу. Он, когда меня увидел в коридоре, быстро провел в кабинет, тут же вызвал главного терапевта, Николая Семеновича Молчанова, мы втроем сели в машину и поехали к папе. Они его там смотрели, проверяли, а я опять сидела в коридоре. Вышли мрачные, и Сан Саныч мне говорит: «Подготовь маму и возвращайся». Я заплакала, а он меня посадил в свою машину и отвез домой. Я вернулась. Папа умер у меня на руках.
Нина Вишневская, в девичестве Дубяга, — из дворян. Или как она говорит о себе сама: из советских дворян. Потому что, как известно, все русские дворяне — в Париже, а она там впервые побывала только недавно. Однажды, правда, уже было совсем собралась — в 90-е, но в Плехановском институте, где тогда Нина Андреевна преподавала, ее пригрозили уволить, если поедет. «Вы чего в этом Париже не видели?» — спросили строго. «Ничего я там не видела, — ответила Нина, — я там вообще не была». «И не надо!» поставили точку в деканате. Вообще это дворянское происхождение, которое у нее на лице написано крупными буквами, Нине всю жизнь только мешало. Подозрительно это для советской школьницы-студентки-аспирантки-кандидата наук иметь такое прошлое, а плюс к нему такую несоветскую внешность… Поэтому все в жизни давалось не так просто и не с первого раза.
Но у нас все женщины в роду железные. У бабушки по папиной линии было шестеро детей, и она знала восемнадцать языков. Она была женой ректора Казанского университета — именно в тот момент там учился Владимир Ильич Ульянов-Ленин. У бабушки были больные легкие, и каждое лето она ездила на Болеарские острова. Я как-то с детства это слово выучила, хотя знать не знала, что это за острова такие и где они есть. Да и бабушку с дедушкой я не застала — они умерли еще до НЭПа.
Другая бабушка, мамина мама, была почти целиком немка и абсолютно несгибаемая дама. Мама ей под стать, еще тот характер… Когда маме было шестнадцать лет, она вступила в общество самоубийц в Казани, там было полно наркоманов и людей совершенно ненормальных. И бабушка ее силой увезла в Москву. И здесь у мамы случился роман со шведом. Они жили как муж и жена, хотя свадьбу еще не сыграли. Не успели. Шведа этого посадили, и он повесился в тюрьме. Мама чуть сама не повесилась от горя. Но больше всех была в ужасе бабушка. 1929 год. Ее дочь — невеста (считай жена) повесившегося в тюрьме шведского подданного, а энкавэдэшники уже стали сажать всех подозрительных. И тогда бабушка вспомнила, что у мамы остался в Казани ухажер, безумно в нее влюбленный. О его неудачном романе с дочкой ректора университета весь город судачил. И вот бабушка вызывает парня в Москву. Как жениха. Просто рукой железной заставляет приехать и жениться на маме. Хотя его заставлять не нужно было, он маму обожал, всю жизнь обожал. А вот мама… Она все еще любила того человека, и замуж за папу не хотела, и детей от него не хотела. Поэтому мы с сестрой родились такие как бы нежеланные. Ей было на нас глубоко наплевать. Она отвела нас, конечно, в школу, но потом в этой школе и не была ни разу. А мы так старались! Были круглые отличницы, обе окончили школу с медалями. Маму это мало интересовало. Наташу — мою сестру, мы близнецы с ней, — вообще дедушке отдали на воспитание, когда ей было восемь месяцев. Дедушка обожал Наташу и жутко ее баловал. С ней же все время что-то случалось. Однажды окунула затылок в горячий бульон. Ожоги лечили месяца два. Потом попала в больницу со скарлатиной. Так дедушка под окнами этой больнице стоял день и ночь, был весь снегом засыпан. Маме сказали, что дочка ваша выздоровеет, конечно, а вот за отца не отвечаем…
Родители Нины Каспаровны Элохен, матери Нины Андреевны. 1902 г.
Мама рисовала, пела Вертинского и шила очень хорошо. Папа ей не разрешал работать, он вообще всю жизнь пылинки с нее сдувал. Домом она тоже совершенно не занималась. Однажды пришла к нам врач. Говорит, как хорошо у вас, светло. Отчего так? Мама потом долго смеялась: «Вот странная врачиха, даже не заметила, что у нас нет занавесок». Маме было все равно, есть занавески или нет занавесок. У нас была большая трехкомнатная квартира за Соколом. Детьми занимались няня и дедушка. Но все равно каждое лето на две смены — а это целых восемьдесят дней — нас отправляли в пионерский лагерь. Это была жуткая тоска! Они нас там все время муштровали, на какие-то линейки водили, военные игры устраивали… Наташка все время болела, валялась в изоляторе, а я ей зарабатывала шоколад, участвуя в разных соревнованиях — бегала быстрее всех, хоть и не была особо спортивной. И прыгала в длину хорошо. Мне давали в качестве приза американскую шоколадку, и я несла ее Наташке. Какая же в этом лагере была скука! Я придумала кружок. Ночью вокруг меня собирались девочки, сидели на своих кроватях как совы, а я им рассказывала разные истории, сказки. Иногда мы смотрели в кинозале трофейные фильмы, и среди них было много по-настоящему хороших, я тогда сильно «продвинулась» в области мирового кинематографа. Но этим, пожалуй, развлечения и ограничивались. Поэтому мы все ждали с нетерпением «родительских дней», но приезжал всегда только папа, очень веселый, привозил подарки всякие. А мама почти не приезжала. Но я всегда в этот день шла к воротам и с восьми утра ее ждала. Стояла около забора и плакала. Очень я любила маму, безумно.
