Варлаам Рыжаков - Скупые годы
- Папа, папочка, - звал я, кусая в отчаянии одеяло. - Ты не убит? Правда? Ты ведь живой. Это все приснилось.
И я мысленно кидался в объятия отца, прижимался к нему, ласково тормошил его за уши, за нос, обвивал его шею, а слезы душили меня.
- Вова, что ты? Тебе хуже? - дрожащим голосом спросила мать, бесшумно подойдя ко мне.
Я вздрогнул. Я понимал, что матери не легче моего, съежился и затих.
- Опять бредит, - прошептала мать, осторожно покрыла меня одеялом, приложила к голове моей руку и, тяжело вздохнув, присела возле кровати на стул.
Ласковая забота матери немного успокаивала меня, и я не заметил, как заснул. Проснулся глубокой ночью. На столе тускло горела маленькая лампадка. За печкой уныло трещал сверчок.
В ногах у меня, дружелюбно мурлыкая, дремала кошка. На большой кровати, крепко обнявшись, спали мать и сестренка.
"Вот и мы с папой так же спали".
Я снова окинул блуждающим взглядом комнату, и вдруг... глаза мои остановились на толстой, аккуратно связанной пачке писем - писем отца.
Письма лежали высоко на подтопке, где хранилась небольшая шкатулка с документами.
Я неслышно подставил стул, взобрался на него, как вор, огляделся и торопливо спрятал драгоценную пачку под рубашку - это на случай, если мать проснется.
Но мать не проснулась.
Я жадно одно за другим начал перечитывать спрятанные под рубашку письма. Прочитав примерно половину связки, я заметил, что в каждом письме отец просил мать не беспокоиться о нем, что он находится в безопасности далеко от фронта.
Я лихорадочно разыскал последнее письмо - в нем то же самое.
"Лиза, обо мне не расстраивайся. Я чувствую себя хорошо.
Опасности никакой нет.
Крепко целую..."
- Как же так, - вырвалось у меня, - опасности нет, и вдруг погиб!
Я отложил письма и долго не мигая смотрел на лампадку.
Потом осторожно взял сумку, чернильницу, устроился поудобнее и, достав тетрадку с ручкой, написал командиру той части, в которой находился отец.
В письме я убедительно просил командира рассказать мне всю правду: где был последнее время отец и при каких обстоятельствах он погиб.
Письмо на другой день отослала Люська, а через три недели, когда я почти оправился от воспаления легких, мне под вечер почтальон принес ответ. Я с трепетом развернул небольшой треугольник и прочитал:
"Здравствуй, дорогой Вова!
Вова, ты просишь меня рассказать тебе всю правду - солдатскую
правду.
Ты говоришь, что твой отец в каждом письме писал матери, чтоб
она не беспокоилась о нем и не расстраивалась, писал, что он
находится в безопасности.
Прости, Вова, отцу эту солдатскую ложь.
Он не хотел вас понапрасну расстраивать: он понимал, что вам и
так тяжело.
Твой отец, Вова, с первых же дней находился на передовой и
каждое письмо посылал из окопов из-под фашистского обстрела.
Вражеская пуля тяжело ранила его в живот. Умирая, он передал
последнее письмо и просил отослать его вам.
Вот, Вова, суровая солдатская правда.
Твой отец был смелым воином и хорошим товарищем. Мы все помним
его.
Похоронили мы его под Сталинградом.
Возьми себя в руки. Мужайся. Будь таким, каким был отец.
Прими наш искренний солдатский привет.
До свидания. Целую. Командир части В о р о н к о в".
- Воронков, - зачем-то прошептал я. - Папа...
ГЛАВА 8
Через несколько дней я вышел на улицу, взглянул на свой дом, и у меня защемило сердце.
Дом смотрел на меня угрюмо, сиротливо. На ветхой крыше топырилась в разные стороны полусгнившая дранка, под которую свободно влетали на чердак и вылетали обратно вороватые воробьи.
Двор, обмазанный глиной, во многих местах обвалился и был кое-как залатан картофельной ботвой. Возле сарая валялась сломанная дверь.
У плетня беспорядочно лежали занесенные снегом дрова. Все выглядело беспризорно, одиноко, уныло, заброшенно.
Все, кажется, ждало заботливых рук хозяина, а ждать было больше некого.
Я медленно вошел в комнату.
- Холодно? - участливо спросила мать.
Я не ответил. Тяжело опустился на скамью, облокотился о подоконник и долго сидел неподвижно. Мать присела ко мне и взъерошила мои волосы. Я обернулся. Мы встретились взглядами, поняли друг друга, и я не утерпел уронил голову к ней на колени.
- Ничего, Вова, проживем, - подбодрила она, а голос ее дрожал.
- Проживем, мам, - сцепив зубы, произнес я.
И мы оба заплакали.
С этого дня я начал вставать по утрам так же, как и вставал отец, вместе с матерью. И пока она топила печь, я носил воду, поил скотину, задавал корм и расчищал около дома дорожки.
А когда у сестренки прохудились валенки, я, не раздумывая, принес из чулана ящик с отцовским сапожным инструментом и принялся "чеботарить". Возился целую ночь. Истратил огромный кусок вару, исколол и изрезал до крови руки, а утром спрятал валенки на чердак.
- Ну как, подшил? - спросила мать.
- Больно ты скоро, - обиделся я, - я их, мам, насадил на колодки, намочил и положил сушить.
- А зачем намочил?
- Ну вот, зачем, зачем. Так все сапожники делают.
Мать недоверчиво покачала головой.
- Все ли?
- А как же, - ответил я, а сам украдкой вечерами стал ходить к деду Игнату - учиться сапожному ремеслу. И научился. Примерно через месяц валенки у сестренки были подшиты. Правда, не очень хорошо. Валюха натирала левую ногу. Но я солидно заверял:
- Ничего, разносишь.
Однако разносить ей не удалось. Наступила ранняя весна.
Наступила она как-то неожиданно, сразу.
Ударило тепло, пошли туманные парные дожди.
Я косил на речке тростник и покрывал им нашу дырявую крышу. Мать смотрела на мои занятия с сомнением, но когда крыша была покрыта так, что на чердак не попадала ни одна капля воды, когда я натаскал глины и отремонтировал двор, мать, оглядывая мою работу, тихо сказала:
- Молодец ты, Вова.
И с этих пор она стала относиться ко мне, как ко взрослому: советовалась со мной - продавать или не продавать теленка, покупать или не покупать по такой-то цене сено, и если я говорил, что дорого, то она не покупала.
Так незаметно я стал настоящим хозяином. По утрам мать готовила мне завтрак, как когда-то готовила отцу, в обед она не садилась за стол до меня, а вечером, как бы я поздно ни приходил, мать вставала и собирала мне ужин. И сколько я ни сердился, сколько ни упрашивал ее не заботиться так обо мне, мать упрямо стояла на своем.
Когда мне приходилось уезжать из дому на несколько дней, мать обнимала меня и шептала:
- Смотри, Вова, береги себя.
И торопливо целовала в щеку.
Глядя на мать, тянулась ко мне и сестренка, но я целовал ее сам. Хватал в охапку, поднимал и кружил по комнате. Она дрыгала ногами, нарочно визжала, смеялась, а когда я собирался уходить, хмурила брови, теребила меня за пальто и, надув губы, грозила пальцем.
