Светлана Алексиевич - У войны - не женское лицо
А как захотелось домой! Пусть там и папы не было, и мамы не было. Но земной поклон моей мачехе... Она меня как мать встретила. Я ее после мамой звала. Она меня ждала, очень ждала. Хотя начальник госпиталя успел ей написать, что мне ампутировали ногу, что меня привезут к ней такую. Чтобы она приготовилась. Обещал, что я немного у нее поживу, а потом меня заберут... Но она хотела, чтобы я вернулась домой живой.
Она меня ждала...
Мы в восемнадцать-двадцать лет угли на фронт, а вернулись в двадцать двадцать пять. Сначала радость, а потом страшно: а что мы будем делать на гражданке? Подружки институты успели окончить, а кто мы? Ни к чему не приспособленные, без специальности. Все, что знаем - война, все, что умеем, - война. Хотелось скорее отделаться от войны. Из шинели быстренько сшила себе пальто, пуговицы перешила. На базаре подала кирзовые сапоги и купила туфельки. Надела первый раз платье,. слезами обливалась. Сама себя в зеркале не узнала, мы же четыре года - в брюках. Кому я могла сказать, что я раненая, контуженая. Попробуй скажи, а кто тебя потом на работу возьмет? И что говорить, у меня ноги больные, я была очень нервная...
Мы молчали как рыбы. Мы никому не говорили, что мы фронтовички. Так между собой связь держали, переписывались. Это потом чествовать нас стали, приглашать на встречи, а тогда мы молчали. Даже награды не носили. Мужчины носили, это победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами.
На фронте мужчины относились к нам изумительно, они оберегали нас, я не встречала в мирной жизни, чтобы они так относились к женщинам. Когда отступали, ляжем отдохнуть - земля голая, они сами в гимнастерках лягут, а нам отдадут свои шинели: "Девчонок... Девчонок надо укрыть..." Найдут где-то кусочек ваты, бинта: "На, возьми, тебе пригодится..." Сухарик последний поделят. Кроме добра, кроме тепла, мы ничего другого не видели., И нам было так обидно, когда после войны надо было прятать свои солдатские книжки...
Мы с мужем, когда демобилизовались и приехали в Минск, не имели ни простыни, ничего. Он тоже фронтовик, командир батальона. Нашли карту, она хорошая была, на бязи. Мы ее отмачивали... Вот эта бязевая простыня - первая простыня у нас была. Потом, когда дочка родилась, на пеленки ее пустили. Карту эту... Как сейчас помню, политическая карта мира... Муж как-то пришел: "Пойдем, мать, я видел выброшенный старый диван..." И мы ночью ходили за тем диваном - ночью, чтобы никто не видел. Как мы радовались этому дивану!
Все-таки мы были счастливые. Мы не унывали. Отоварим карточки и звоним друг другу: "Приходи, я сахар получила. Будем чай пить"... Ничего над нами не было, ничего под нами не было, не было этих ковров, ничего... И мы были счастливы. Мы были счастливы, что мы живы остались. Что мы дышим, смеемся, живем... Нас грело чувство любви и сострадания к людям. Как-то очень нужен был человек человеку, мы очень нуждались друг в друге. Хотя это были трудные, теперь оглянешься, - очень трудные годы.
Сейчас, конечно, нас подняли, оценили. И меня часто приглашают выступать, рассказывать. Недавно выступала перед молодыми итальянцами. Мне сказали, что это дети богатых родителей. И вот они меня расспрашивали. У какого врача я лечилась? Почему-то они выясняли, не обращалась ли я к психиатру? И какие сны снятся? Снится ли мне война? И не было ли мне на войне страшно? Я им отвечала, что каждый человек хочет жить, в каждом таится страх смерти, но есть такие моменты, когда ты не ощущаешь: есть страх или нет. Ты видишь, что в твой дом пришел враг, и тогда ты побеждаешь свой страх. Они реагировали таким образом, что советская женщина для них загадка. Еще их интересовало: вышла ли я замуж после войны? Почему-то они думали, что нет. Я им в тон говорю: "Все трофеи везли с войны, а я мужа везла... Есть у меня дочка. Теперь внуки растут..." Конечно, я хотела больше детей, но не было ни здоровья, ни сил, ни средств. Что тут говорить... И учиться не смогла. Работала до пенсии лаборанткой в политехническом институте.
Работа мне нравилась, всегда с молодежью. Стареешь медленнее...
Был у меня два года назад в гостях наш начальник штаба Иван Михайлович Гринько. Он уже на пенсии. За этим же столом сидел. Я тоже пирогов напекла. Говорят они с мужем, вспоминают, девчонок наших называют. А я как зареву: "Почет, говорите, уважение. А девчонки-то многие одинокими остались, не у всех и сейчас есть отдельные квартиры. Всю жизнь в коммуналке. Кто их пожалел? Защитил? Да знаете и вы?.." Одним словом, праздничное настроение я им испортила...
Начальник штаба вот на вашем месте сидел. "Ты мне покажи, - говорил, кто тебя обижал. Я ему расскажу, какие вы были девчонки"!" Прощение просил: "Валя, я ничего тебе не могу сказать, кроме слез". Да что теперь. Теперь уже поздно..."
Перед уходом, как я ни отказываюсь, мне напаковывают пакет с пирогами: "Это сибирские. Особенные". И дают длинный список с адресами и телефонами: "Ты уж, пожалуйста, всех наших девчонок найди. Обязательно отзовутся, мы народ не избалованный. Я хоть и отболею после нашей встречи, но рада, что ты послушала. Пусть память останется..."
"Нас награждали маленькими медалями..."
Памятный май восьмидесятого. Позади уже два года поисков, встреч, десятки писем разосланы в разные концы страны. Моя личная почта стала напоминать военкоматскую или музейную: "Привет от летчиц авиаполка Марины Расковой...", "Пишу Вам по поручению партизанок бригады "Железняк"...", "Поздравляют... минские подпольщицы... Желаем успеха в начатой работе...", "Обращаются к Вам рядовые полевого банно-прачечного отряда..." И я живу теперь как бы в двух поколениях - в том, что было молодо в сорок первом и в своем, кому двадцать и тридцать сейчас. Ношу в своем сознании две реальности, два человеческих мира, которые пересекаются и расходятся, поочередно укрупняются или уменьшаются, сливаются воедино. Моя память - это уже их память. Их память - моя память.
Иногда я слышу: сколько можно писать о войне? Да, я думала о том, что знание, которым наполняю блокноты, нагружаю свою душу, тяжело и невыносимо для человека. У нас, живущих в такой усовершенствованный технический век, что нам грозит уже не одна из войн, подобных тем, которые знало человечество, а экологическая катастрофа, осталась надежда, что самое сильное оружие, самое непобедимое - человеческая память. Память! Но какие сложные, какие запутанные ее линии, ее чертежи! - все больше убеждаюсь с каждым днем поиска. Куда посложнее чертежей самой адской машины, которую изобрели или хотят изобрести, чтобы убивать уже не сотни, не тысячи, а сразу миллионы человек, и вместе с ними их память, эту нематериальную материю, без которой мы, люди, перестали бы быть людьми. Как уловить ее, овеществить в слове?
