Юрий Софиев - Синий дым

Дождик — пускай он молчит.
Не хочу ни домой, ни спать.
Безмерным волненьем всклокочено
Сердце моё опять.
Что же я буду делать,
Подобный летящей тени?
Ставлю мою несмелую,
Нежность тихую на колени.
Я боюсь взбаламутить муть,
А твой голос опасен, как сталь,
Когда ты читаешь про жуть,
Про звёзды, любовь и печаль.
В глубинах моих безотрадность
И сам я — на пустыре шест.
А ты прости мою жадность,
Бесстыдную жадность
К твоей душе.

Учёный муж на кафедре бубнил,
Довольно скучно, о гражданском праве.
Ни рук мы не жалели, ни чернил,
И знаков препинания не ставя,
Записывали лекцию в тетради.
Вдруг написала,
С правом не поладив:
«Несмелой синевой цветёт февраль.
Ты помнишь, завтра
Едем мы в Версаль!»

И в этот памятный парижский вечер
Я посмотрел тебе в глаза,
И тяжестью упала мне на плечи
Тень от ресниц твоих,
Густых и длинных.

Вслух
Этот трепет словом называть
Казалось мне совсем излишним.
Ты медленно взяла мою тетрадь
И написала в ней четверостишье:

«Отдать тебе все дни мои глухие
И каждый взгляд, и нежный звонкий стих,
И все воспоминанья о России,
И все воспоминанья о других».

Мы миновали все каналы,
Большой и Малый Трианон.
Над нами солнце трепетало
И озаряло небосклон.

Мы отходили, уходили
Под сводом сросшихся аллей,
Не слышали автомобилей,
Не видели толпы людей.

И там, в глуши, у статуй строгих,
Под взглядом их незрячих глаз,
Мы потеряли все дороги,
Забыли год, и день, и час.

Мы заблудились в старом парке —
В тени аллей,
В тени веков.
И только счастье стало ярким,
Когда рванулось из оков.

Дождь был холодный.
В осенний вечер
Промокло пальто твоё,
Плащ мой промок.
Каждый заранее таил эту встречу.
Помню, бистро,
Где согрел нас грог.
Было мне радостно и тревожно,
И всё же — не грусть, а почти печаль.
Таким неверным и невозможным
В тумане дождя Казался Версаль.
А на пустынных бульварах горели
Зеленоватые фонари.
Скользкие блики на мокрой панели.
Только не помню —
Мы говорили?

Лежать, уставясь в лампу тупо,
Оглядываясь на часы.
А в голове, как пестик в ступе,
Как жало жалящей осы — «Уснуть!»
Назойливо и неотступно.

И злобствовать:
Тупые свёрла,
Сверлите воспалённый мозг!
И разъедать больное горло
Колючим ядом папирос.

В мансарде тихого парижского предместья,
Засоренной рисунками друзей,
Где с музою застенчивою вместе
Одолевала тяжесть многих дней,
Где сомовский всегдашний Блок,
Лицейский Пушкин и Ахматова,
Где забиралась в уголок
Поплакать нежная Эрато.

Вот в этой комнате —
Всё по-иному!
Всё, давным-давно
И хорошо знакомо,
Приобрело нежданно новый смысл.

Мне отведённое я дерзостно превысил!
Под страшной тяжестью
Сутулю хмуро плечи.
Взошло над днями трудными моими,
Преображая жизнь,
Вселенную и вечность,
Твоё суровое
Неласковое имя.

Пересчитаешь ступени
Лестницы дряхлой моей,
От растаявших размышлений
В комнате станет светлей.

Шляпу, пальто и перчатки
Брошу к себе на кровать.
В пробор шелковистый и гладкий
Позволишь поцеловать.

Взгляд загоревшийся встретишь,
Дрогнет улыбкой рот.
Сдвинешь детские плечи,
Скажешь — «Где твой блокнот?»

Будешь смеяться долго
Над заржавелым пером,
Его обмакнув, умолкнешь
Над синим блокнотным листом.

Склонишь густые ресницы
Серо-зелёных глаз.
И напишешь на синей странице
Стихи про нас.

А потом… впрочем, нужно ли свету
Знать про тяжесть радости этой?
Разве не так?

«Весь мой день — это только томленье…»,
Только мысль о тебе напряжённая.
Вечер.
Уличное движенье.
Радость,
С горечью сопряжённая.

И дорога,
Такая изученная —
Porte St. Cloud, и пешком неизменно.
Для меня ты самая лучшая.
Чтоб вместить тебя —
Мало Вселенной.
На вопрос мой,
Тревожный, как ветер,
От обиды лишь станешь строже,
Тихим голосом мне ответишь:
— Не знаю.
— Да.
— Быть может…

И бывает всегда так больно,
Так горько, всегда, родная,
Когда я тебя невольно,
Но всё-таки, обижаю.

Тёмный мост,
Силуэты строений.
И ветер холодный и резкий.
И озябший,
Дрожащий в Сене,
Луны золотой обрезок.
А у двери с зелёной решёткой
Встреча кажется слишком короткой.
И взволнованный,
И влюблённый,
Поцелуем твоим обожжённый,
Ухожу снова в ночь,
К себе,
С той же мыслью напряжённой
О тебе, о тебе, о тебе.