Микола Садкович - Повесть о ясном Стахоре
- Приехав-таки, трясця яго батькови, сам гетьман Жолкевский, - негромко проговорил пожилой пушкарь.
- Скоро почнут... - решил другой.
- Ни, ни одразу, - ответил пожилой, - пан Лобода послал до его Панчоху-сотника да писаря своего. Може, домовятся миром нас пропустить.
- Дэ там домизиться, - вздохнул второй, - бач, яка сыла...
Возле штандарта строился гетманский полк. Здесь конных и пеших было больше, чем под другими хоругвями. Со стороны города Лубны только что подошел нарядный отряд отборной шляхты под командой двух братьев Потоцких, Стефана и Якова. Полукруг замыкали гусары князя Богдана Огинского.
Стахор оглянулся на табор.
"Не одолеть нам панов", - подумал хлопец, и впервые у него похолодело в груди. Непостижимо было уму его, в таком возрасте, сравнить силу близких с силой королевского войска, собранного в столь великом множестве.
- Дывись! Дывись! О боже ж мий... - вскрикнула Надейка.
Пушкари оглянулись.
- Хто це? Як тряпыла? Геть!
Но в ту же секунду раздался разрывающий душу крик.
Бледная, с широко раскрытыми глазами, трясущейся рукой Надейка показала на холм, на котором среди группы закованных в латы рейтаров трое татар сажали на кол голого, связанного по рукам и ногам человека. От толпы рейтаров отделилось несколько всадников. Четверо из них что-то несли на поднятых пиках. Подъехав ближе к казацким сторожам, они метнули в сторону табора ноги и руки четвертованного.
- То наши послы, - догадался пожилой пушкарь.
- Бра-ты-ы! - давясь смертным хрипом, звал извивавшийся на колу казак.
Стахор слышал и видел его. Он подскочил к пушке и, схватив запальник, крикнул:
- Пали!
Глаза его горели таким страшным огнем, такой силой гнева, что пушкари повиновались.
Ахнула большая пушка головного сруба, и будто ее только и ждали, чтобы нарушить приказ Лободы.
Затрещали, защелкали мушкеты. Заахали пушки, гаковницы и полугаки.
Чего ж еще было ждать казакам?
Вот он, ответ панов-шляхты - на остром колу да в кровавой степной пыли. Ясней не ответишь!
Гудели ядра, свистели пули с обеих сторон.
Надейка вскрикнула, закрыла лицо руками и с тихим стоном опустилась сначала на верхнюю ступеньку лестницы, потом ниже... Не заметил Стахор этого, не услышал.
"...Арматы як гром гремели. Того месяца мая была брань великая, вельми страшная. В огороже табора казацкого от той стрельбы потряслись укрепления, и солнце померкло и в кровь окрасилось.
От силы вражеской, от скаканья конского земля округ табора погнулась и вода из болота на берег выплеснула. До небес огонь и дым поднимался.
Было так день и ночь, аж неделю целую.
Шляхта с коней не сходила, стерегла, иж тые казаки из табора не утекли...
Много людей побили. Труп на трупе лежал. И жалостно было детей зрить. Ядра их матерей поубивали, а малы, на виду отцов, ползали серед уздыхання до маток своих. Молвили сильне, слезне: матухно, зязюлихно, чому не отзовется мне? - и разумейте, их жалостные причитания и плача горького исписали не можем... Глядючи на то, покидали отцов храбрость и крепость духа. Видели, смертное посечение приближается, а все стояли. По семой субботе, когда уже и гетьмана, того Лободу, казнили и голову его, что против людей умысел хоронила, за огорожу полякам кинули, другого обрали. Наливайко не схотел быть в той чести... Думал, может, паны не с ним, так с другим гетьманом согласятся и людей пошкадуют.
Казаки шляхту спросили: - Что вы хочете? Всех ли побить нас или отпустить жен и детей, а мы уйдем с миром?
Отвечали: - Коли не отдадите нам Наливайку и Савулу и старшин ваших всех побьем и жен и детей ваших. А когда отдадите, кто есть между вами панские хлопы, того каждый пан возьмет своего и суд над ним справит, какой схочется. Нам из Киева большие пушки везут.
Казаки не убоялись. Сказали: - Лучше смерть, чем наказание панское. Дорога нам слава вечная! Пока мы, молодцы, ружья только прочистили. Дело наше осадное. Будем обороняться! - и еще сколько ден не смогли паны табара взять. А тут есть стало совсем нечего, ни людям, ни скоту.
И не сбрехали поляки. Большие арматы из Киева притягнули. Кто был за Лобову, той против Северина с Савулой стал. Было, повязать их хотели. Тогда атаманы решили, не измерять веком своим век братьев, матерей и детей. Глядеть дальше гроба и жить в величии дел праведных..."
Казаки прощались с атаманами.
Северин и Савула стояли рядом на песчаном холме, будто на своей свежей могиле. Оба без шапок, без сабель, безоружные.
Позади них - старшины, прошедшие весь путь с Наливайко и не пожелавшие оставить его.
Подходили казаки, низко кланялись, целовали в жесткие усы, в заросшие впалые щеки.
Только сторонники казненного Лободы не подходили прощаться. Ждали, отводя глаза в сторону, быть может, стыдясь своих прежних мыслей.
Шептал, став на колени, монах Иннокентий, и молились женщины за атамановы души. А души еще не отделились от тел, еще не отлетели и живым блеском светились в глазах.
- Прощевайте, браты, прощевайте!
Савула наклонял и вновь вскидывал к яркому солнцу курчавую голову. Щурил веселые зеленоватые глаза. Похоже, не на смерть собрался батька Савула, а, загостившись, возвращался домой.
- Крепче давай почеломкаемся, дадька Юрко! Помяни меня тут доброй чаркой, а я тебя ни в раю, ни в пекле не позабуду.
Говорил негромко, будто спокойно. Дерзкой улыбкой загородив от людей непослушные мысли...
Вверху над табаром вдруг запел, повиснув в воздухе, осмелевший жаворонок. Савула поднял к нему глаза, на мгновенье исчезло все, кроме этой песни.
Из далекой дали поплыли, обгоняя друг друга, картины пожара панского замка... лицо покойной Марии... Прощание с ней... уже тогда не боялся он расстаться с жизнью. Казалось, незачем продолжать одному... Сберег его сын.
Ею рожденный Стахор дал ему новое начало и силу.
...Промелькнули дни бегства на русскую сторону... Сколько пройдено, сколько стежек протоптано... Год за годом.
- Прощевайте...
Кланялся батька. Медленно шли казаки.
А жаворонок то падал вниз к опаленной земле, то снова взмывал к ясному небу, трепетно повиснув над табором.
...Углич, двор несчастной царицы... нож, занесенный над сыном...
...Кровь на рубахе и первый зарубленный им человек... Снова бесконечные дни тяжелых скитаний.
- Мы домой идем, тата?
Не построил батька дома Стахору, зато был всегда рядом, а теперь вот покидает.
- Живите, здоровыми будьте!..
Обнимался с истощенными долгой осадой бойцами. Обрывал нити, идущие от самого сердца к этим простым, бедным людям. Только одна не обрывалась. По ней текла и тлела его, еще живая кровь. Сын...
