Михаил Воронецкий - Мгновенье - целая жизнь
Гандельсман невольно приосанился, в глазах заиграли огоньки тщеславия.
— Поверьте, господин Гандельсман… власти весьма обеспокоены тем, что так легко лезут в петлю… лучший, талантливейшие представители нашей молодежи. Ведь вы могли бы принести немало пользы отечеству…
— Увы! — покачал горделиво поднятой головой Гандельсман. — Теперь уже ничего не поделаешь. Хотя, если уж быть откровенным…
— Откровенность за откровенность, господин Гандельсман.
— Если уж быть откровенным до конца, то мои поступки не были продиктованы убеждениями. Просто… мода, молодость, темперамент — вот три момента, толкнувшие меня на этот путь.
— В таком случае… один-единственный вопрос, — сказал Янкулио и на секунду умолк, как бы собираясь с духом. — Один, но крайне важный. Скажите, если бы вам была сохранена жизнь, вы бы не употребили ее вновь во зло государственному порядку?
— Если бы! Да я бы всю ее без остатка посвятил одному делу: отвращать молодые души от этого злодейства!
Все внутри у товарища прокурора заклокотало от радости, но внешне он оставался деловито-озабоченным, внимательным и даже чуть участливым — насколько это допустимо для служителя Фемиды.
— В таком случае… что вам мешает заняться этим уже сейчас?
— Сейчас? Сейчас мне мешает всего-навсего одно маленькое осложнение, — проговорил Гандельсман. — Предстоящая виселица.
— Виселица может превратиться в мираж не только для вас, но и для многих ваших товарищей, если они будут послушны голосу разума. Вас, как одного из самых значительных людей в руководстве партии, они послушают. Разве мы не знаем, как плакали от восторга гимназисты и студенты, слушая ваше выступление в кружке на Театральной?!
Несколько секунд молчания.
— Что я для этого должен сделать? — Гандельсман налег грудью на край стола.
— Раскрыть структуру руководства провинциальными комитетами и рядовыми организациями.
— Давайте бумагу и карандаш.
Янкулио подал ему то и другое, а сам, закурив папироску, стал терпеливо дожидаться, пока Гандельсман чертил схему партийных связей, о которых знал лишь но смутным предположениям.
— Прекрасно! Превосходно! — проговорил он, забирая исчерченный большой лист бумаги. — А теперь — сущие пустяки. Распишите мне, кто и чем руководит, кто и за что отвечает, кто перед кем отчитывается, какио между всеми этими звеньями осуществляются связи…
Вацлав снова взял своими тонкими музыкальными пальцами карандаш, придвинул к себе услужливо вынутый из стола свежий лист бумаги и… перед тем как начать писать, впервые задумался над своим поступком.
Охранная машина стремительно раскручивала свои дьявольские маховики. Ежедневно хватали десятки студентов и молодых рабочих. Число арестованных и посаженных в Цитадель и в следственную тюрьму при городской Ратуше достигало нескольких сотен. Дела 190 арестованных были отправлены в Петербург для решения их судьбы в высших инстанциях.
Александру Дембскому и Брониславу Славиньскому удалось скрыться за границу. Но Славиньский вскоре был арестован прусскими властями и выдан России. Его судили, приговорили к смертной казни, но потом ее заменили вечной каторгой.
В том, что Куницкого повесят, не сомневался никто — ни его товарищи по заключению, ни жандармы. Одни горели желанием спасти его любой ценой, другие — неусыпно следили, чтобы не было предпринято никаких подобных акций.
Поручик Фурса почти ежедневно посещал камеры наиболее видных деятелей партии. Вел прощупывающие беседы.
— Скажите, господин Кон, что бы вы сделали, если бы вдруг получили свободу?
— Снова принялся бы за революционную работу.
— Ну а если бы партия к этому времени уже не существовала?
— Я бы создал новую.
Потом, на суде, прокурор, требуя для Феликса смертной казни, в числе других «уличающих» материалов воспроизведет и запись этой беседы, как свидетельство нераскаяния и крайней опасности этого человека для общества.
А Феликс настойчиво торопил товарищей с переводом к нему в камеру Куницкого. Все надежды возлагались на генерал-лейтенанта Унковского, коменданта Цитадели, по слухам, сочувственно относившегося к заключенным. Хлопоты удались. Вместо Пашке к Феликсу подселили Куницкого.
К этому времени Феликсу через мать и сестру удалось связаться с Розалией и Марией Богушевич, которая возглавила ЦК, стала возобновлять связи с заводскими и фабричными организациями.
Наконец поступила записка с воли: сообщили, что для побега Куницкого все подготовлено, найден человек, который выведет его из крепости. Фамилия — Пипьский. За стенами Цитадели Станислава будут ждать террористы Ковалевский и Хюбшер. Задержав погоню, они помогут Куницкому скрыться.
Оставалось самое трудное: выйти ночью из камеры.
Ни Феликса, ни Куницкого на прогулки не выпускали. Чтоб увидеть хотя бы кусочек неба, приходилось взбираться на стул и смотреть в зарешеченное окно.
С воли передали английскую пилку. Перепилив решетку, можно было бы спрыгнуть со второго этажа, но внизу как раз находился внутренний крепостной вал с часовыми через каждые пять шагов.
— Знаешь, — сказал Феликс примолкнувшему другу, — внизу есть камера номер один. Так вот, окна этой камеры выходят не на вал, а в офицерский сад. Туда и надо нам проситься.
— Так нас туда и пустили! Даже пустякового повода нет, чтобы проситься вниз. Молоды, здоровы как черти, и здоровью ничто не грозит, кроме виселицы.
— Ничего, если постараться, все можно придумать, — весело откликнулся Феликс, оголяя ногу. — В детство я страдал болезнью вен. Ее залечили. Но, но… Оторвика от простыни лоскуток потоньше да подлиннее и сделай из него жгут…
Куницкий сплел жгут в одну минуту.
— А теперь перетяни-ка ногу вот тут. Да потуже, не бойся, не на шее затягиваешь! Благодарю. А теперь остается сидеть и ждать.
Через сутки нога Феликса стала фиолетово-синей. Вызвали врача.
— Это моя застарелая болезнь сосудов, доктор…
— Да, да, я вижу. Это очень затяжная болезнь. Нужны прогулки, постоянный свежий воздух…
— Доктор, на первом этаже есть камера номер один. Окно выходит в сад. Там светлее, больше воздуха. Похлопочите о переводе.
— Я поговорю с Фурсой, молодой человек. Я обязан облегчить вам страдания.
Фурса — бывший улан. Он постоянно делал вид, что тяготится жандармским мундиром и даже сочувствует заключенным. И ногу Феликса он осматривал, переживательно качая головой. А потом произнес заветные слова:
— Хорошо, я переведу вас в первую камеру.
