Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала
Но есть одно светлое в полном смысле этого слова впечатление — громадный актовый зал, овальный, облицованный белым мрамором, очень высокий, с колоннами и хорами. Когда-то с хоров гремела музыка, а внизу кружились пары, но этого я не знал. Мы проводили там перемены и уроки физкультуры. Однажды какой-то школьный богатырь засветил мяч на самые хоры, и мы, маленькие, бросились туда по темной лестнице. Удивительнее всего для меня было, что на пустых темных хорах оказался совсем маленький мальчик, которого смущенно забрала появившаяся из какой-то боковой двери Надежда Афанасьевна. Значит, и она, как многие наши учителя, жила «при школе».
Более того. Через полвека я прочел в воспоминаниях жены М. А. Булгакова, что, поженившись, они не имели пристанища и на какое-то время их приютила сестра мужа Надежда, заведовавшая школой[52]. Вот кто, оказывается, была наша Надежда Афанасьевна! И я, как говорится, имел шанс увидеть на хорах не ребенка, а самого Булгакова! Да, может быть, и в самом деле сталкивался с ним раз-другой, когда он пробирался домой через поток школьников…
Впрочем, то, что так волнует меня теперь, тогда не взволновало бы: ведь я и не подозревал о существовании такого писателя: «Роковые яйца» я прочел на несколько лет позже[53]. А вот Витя Шиманский, которого я иногда встречаю и теперь, оказывается, знал о родстве Надежды Афанасьевны: его мама — Елена Леонидовна — заведовала учебной частью; с Надеждой Афанасьевной была знакома семейно.
В нашем здании, как во всяком старом барском доме, были не только парадные комнаты, но и множество комнатушек, комнатенок, каких-то закоулков и лестничек. Это в главном здании, а имелись еще «крылья»-флигеля. И классы наши менялись из года в год, наверное, «чтоб не обидно было». Занимались мы и в зале со сценой, и в низкой комнатушке на антресолях, называемой «голубятня», и в крохотной комнатенке флигеля в первом этаже, с единственным окном на улицу, не менее изящно именовавшейся «курятник». А уроки пения проходили в переходе из главного здания во флигель, напоминавшем не то сарай, не то какое-то производственное помещение. Здесь у рояля суетился высокий вертлявый брюнет в просторной синей блузе (это была своеобразная форма и название тогдашней эстрады). То он садился за рояль — и руки взлетали змееобразно, то вскакивал, крича:
— Ребята! Ну, что вы поете: «рабо-чихи-крестьян!» Что это значит? Ничего не значит! Не забывайте — песня должна иметь смысл! Еще раз: «Мы молодая гвардия рабочих и крестьян!»
Чтобы он говорил о музыке, я что-то не помню.
Еще одно воспоминание из первой, как тогда говорили, ступени — это богослужение в церкви Большого Вознесения. Да. Той самой, в которой венчали Пушкина. Ведь и школа наша была наискосок от того места, где когда-то стоял дом Гончаровых.
Было это вот как. Умерла молодая красивая учительница параллельной с нами группы (так тогда называли классы). Мы ее хорошо знали — она была во всем антипод нашей Фекле. Хоронили ее по церковному обряду, и нас, младших, тоже повели на панихиду. Это действо произвело на меня огромное впечатление.
Нельзя сказать, что я первый раз был в церкви: мы жили возле знаменитого храма Христа Спасителя, и мальчишки не раз из любопытства забегали внутрь. Но в памяти от этих визитов осталось почему-то лишь ощущение полутьмы и сырости, струившихся по стенам ручейков да еще дьякон в серебряной ризе, край которой поднимался горбом на плечах, шествовавшего, махая кадилом, среди толпы, впереди блюда с деньгами.
В тот же раз в церкви Большого Вознесения я поражен был массой света, пронизывавшего огромное помещение, с блеском иконостаса, редкой красотой покойницы и мягкой, ободряющей речью, с которой обратился к собравшимся седобородый высокий священник в митре. Должно быть, он хорошо учел обстановку и говорил, что не о потере надо думать, а помнить о светлом будущем, которое нам предстоит завоевать трудом.
Конечно, дома я сейчас же рассказал во всех подробностях о виденном и слышанном. Нет ничего удивительного в том, что результатом этого был единственный, сколько помнится, за все время моего учения визит в школу отца (нас было трое мальчишек в семье, и родителей не раз и не два вызывали в школу, но доставалось это всегда маме). Отец был принципиальный безбожник и, естественно, возмущался, что детей водили в церковь «совсем как при царе». Думаю, что опасения его были все же напрасными: деистическое воспитание нам не угрожало. Время было не то.
Но церковь еще пыталась бороться. Помнится, однажды в те годы у нас была назначена очередная «комсомольская пасха». Я, юный безбожник, бежал вечером в школу, ожидая многого, но, пройдя Большое Вознесение, был остановлен какой-то незнакомой девочкой постарше меня.
— Ты в школу, мальчик? — спросила она. — Иди домой: ничего не будет.
«Мероприятия», как сказали бы сейчас, отменялись тогда довольно часто, и я послушался, пошел домой. Каково же было мое удивление, когда на другое утро я узнал, что «комсомольская пасха» была, и преинтересная!
В общем, «первая ступень» моего школьного образования прошла скучновато.
Совсем не такова была вторая. Как стало интересно, едва лишь мы вырвались из рук Феклы! Прежде всего вырвалась наружу страсть к чтению, старательно изгонявшаяся Феклой. Этот период был озарен первой отроческой дружбой с Борей Смелянским — маленьким, большеголовым, курчавым, чуть картавившим. Мы увлекались Шиллером (которого в программе не было) и конечно же Лермонтовым. На скучных уроках рисовали «героев» — то в папахах и газырях, то в латах Валленштейна.
Но скучных уроков было немного. Мне повезло: попал в хорошую школу. Когда потом мне говорили, что в школах необходимо ввести «мировоззренческий предмет» (то есть диамат), я никак не мог понять — для чего. Вспоминая свои школьные годы, я ясно вижу, что в каждом предмете до нашего сознания доводилась частица диалектического и материалистического мировоззрения, доводилась ненавязчиво, исподволь, очень убедительно, без какого-либо подобия «демьяновой ухи». Как-то я сказал маме:
— У нас в физическом кабинете висят три портрета…
— Ленина, Рыкова и Сталина? — спросила она.
— Архимеда, Галилея и Ньютона.
Физический кабинет занимал одну из лучших комнат. В нем царил Евгений Ефимович Гулевич, небольшого роста брюнет с усиками, в неизменной серой толстовке. Времена были трудные — достать нужные приборы и аппараты большей частью не удавалось, и Евгеша делал многое сам — у него не пропадала ни одна банка, чтобы не превратиться в калориметр. Он как-то по-детски гордился своими самодельными приборами, делился своими радостями с нами, не раз вызывая добродушные шутки. «Возьмем баночку и вировочку…» — начинали мы, подмигнув друг другу, описывать какой-нибудь опыт. Объяснял Евгений Ефимович так хорошо, что и сейчас мне иногда удается «блеснуть» познаниями перед друзьями-физиками, хоть с тех пор багаж мой остался почти без изменений.
