Бенвенуто Челлини - Жизнь Бенвенуто Челлини
XXXII
Хоть я немного отклонюсь от своего художества, желая рассказать о некоторых докучных происшествиях, случившихся в этой моей беспокойной жизни, и потому что я уже раньше рассказывал об этом художническом содружестве и о потехах, приключавшихся из-за этой женщины, о которой я говорил, Пантасилеи, каковая питала ко мне эту нелепую и докучную любовь; и так как она премного рассердилась на меня из-за этой шутки, когда на этот ужин явился испанец Дьего вышесказанный, и поклялась мне отомстить, то вышел случай, который я опишу, где моя жизнь подверглась превеликой опасности. Дело в том, что приехал в Рим некий юноша, по имени Луиджи Пульчи,[88] сын одного из Пульчи, того, которому отрубили голову за то, что он спал с родной дочерью; этот сказанный юноша имел изумительнейший поэтический дар и хорошие познания в латинской словесности; хорошо писал; был необыкновенно изящен и красив; он ушел от какого-то епископа и был весь полон французской болезнью. И так как когда этот юноша жил во Флоренции, то в летние ночи в некоторых местах города собирались просто на улицах, где этот юноша был среди лучших, которые пели, импровизуя; и так чудесно было слушать его пение, что божественный Микеланьоло Буонарроти, превосходнейший ваятель и живописец, всякий раз, когда знал, где он, с превеликим желанием и удовольствием шел его слушать; и некий по имени Пилото, искуснейший человек, золотых дел мастер, и я составляли ему компанию. Таким образом и случилось знакомство между Луиджи Пульчи и мной. И вот, много лет спустя, в таком жалком состоянии, он мне открылся в Риме, прося меня, что я должен ради Бога ему помочь. Подвигнутый к состраданию его великими талантами, любовью к родине и потому что таково свойство моей природы, я взял его к себе в дом и начал его лечить так, что, будучи таким молодым, он быстро вернулся к здоровью. Пока он восстанавливал это здоровье, он беспрестанно занимался, и я ему помог раздобыть много книг по мере моей возможности; так что этот Луиджи, сознавая полученное от меня великое благодеяние, не раз словами и слезами благодарил меня, говоря мне, что, если Бог когда-либо пошлет ему удачу, он мне воздаст награду за это оказанное ему благодеяние. На что я сказал, что я сделал для него не то, что хотел бы, а то, что мог, и что долг человеческих тварей помогать друг другу; я ему только Напомнил, чтобы этим благодеянием, которое я ему оказал, он отплатил кому-нибудь другому, кто будет нуждаться в нем самом, как сам он нуждался во мне; и чтобы он любил меня как друга и таковым меня считал. Начал этот юноша бывать при римском дворе, где скоро устроился и поступил к некоему епископу, человеку восьмидесяти лет, а звали его епископом гуркским.[89] У этого епископа был племянник, которого звали мессер Джованни; был он венецианский дворянин; этот сказанный мессер Джованни делал вид, будто превесьма влюблен в таланты этого Луиджи Пульчи, и под предлогом этих его талантов сделал его таким близким к себе, как если бы это был он сам. Так как сказанный Луиджи говорил обо мне и о том, сколь многим он мне обязан, с этим мессер Джованни, то сказанный мессер Джованни пожелал со мной познакомиться. И вот случилось, что, когда я раз как-то вечером давал маленький ужин этой уже сказанной Пантасилее, на каковой ужин пригласил многих своих достойных друзей, явились, как раз когда мы садились за стол, сказанный мессер Джованни со сказанным Луиджи Пульчи и, после обмена приветствиями, остались ужинать с нами. Как только эта бесстыдная блудница увидела красивого юношу, она сразу же возымела на него виды; поэтому, когда кончился веселый ужин, я отозвал в сторону сказанного Луиджи Пульчи, говоря ему, что, поскольку сам он заявлял, что так мне обязан, пусть он никоим образом не ищет сближения с этой блудницей. На эти слова он мне сказал: «Что вы, мой Бенвенуто, или вы считаете меня сумасшедшим?» На что я сказал: «Не сумасшедшим, а молодым»; и я ему поклялся Богом, что ее я и в мыслях не имею, а вас мне будет очень жаль, если из-за нее вы сломаете себе шею. При этих словах он поклялся, что молит Бога сломать ему шею, если он хоть раз с нею заговорит. Должно быть, этот бедный юноша от чистого сердца дал Богу эту клятву, потому что шею он себе сломал, как дальше будет сказано. Сказанный мессер Джованни обнаружил с ним нечистую и недобродетельную любовь; ибо видели, что каждый день сказанный юноша меняет бархатное или шелковое платье, и стало известно, что он вполне предался скверне, и забросил свои прекрасные, чудесные таланты, и делал вид, будто меня не видит и незнаком со мной, потому что я его отчитал, сказав ему, что он отдал себя во власть низменным порокам, из-за каковых он когда-нибудь сломает себе шею, как он сказал.
XXXIII
Этот его мессер Джованни купил ему отличнейшего вороного коня, на какового истратил полтораста скудо. Конь этот был изумительно выезжен; так что этот Луиджи каждый день отправлялся гарцевать на этом коне перед этой блудницей Пантасилеей. Видя такое дело, я не стал этим заботиться, говоря, что все на свете следует своему естеству, и продолжал свои занятия. Случилось однажды, в воскресенье вечером, что этот ваятель Микеланьоло, сиенец, пригласил нас к себе ужинать; а было это летом. Был на этом ужине и Бакьякка, уже сказанный, и привел с собою эту сказанную Пантасилею, свою прежнюю любовь. И вот, когда мы были за столом и ужинали, она сидела посередине между мной и сказанным Бакьяккой; в самый разгар ужина она встала из-за стола, сказав, что хочет сходить по кое-каким своим надобностям, потому что чувствует боль в животе, и что сейчас же вернется. Пока мы самым веселым образом беседовали и ужинали, она задержалась немного дольше, чем следовало бы. Случилось, что, когда я стал прислушиваться, мне показалось, будто кто-то тихонько этак хихикает на улице. В руке у меня был нож, каковым я услужал себе за столом. Окно было настолько близко от стола, что, приподнявшись немного, я увидел на улице этого сказанного Луиджи Пульчи вместе со сказанной Пантасилеей и услышал, как из них Луиджи сказал: «О, если этот дьявол Бенвенуто нас увидит, горе нам!» А она сказала: «Не бойтесь, слышите, как они шумят: они заняты всем, чем угодно, но только не нами». При этих словах я, который их узнал, выпрыгнул из окна наземь и схватил Луиджи за плащ, и ножом, который у меня был в руке, я бы наверное его зарезал; но так как он был верхом на белой лошадке, то он таковую подбоднул, оставив у меня в руке плащ, чтобы спасти свою жизнь. Пантасилея бросилась бегом в церковь по соседству. Те, что сидели за столом, сразу повскакав, кинулись все ко мне, умоляя меня, чтобы я не беспокоил ни себя, ни их из-за потаскухи. На что я им сказал, что ради нее я бы с места не тронулся, а только из-за этого негодного юнца, каковой показал, что так мало меня ценит; и поэтому я не дал себя склонить никакими этими речами этих почтенных даровитых людей, но взял свою шпагу и пошел, один, в Прати;[90] потому что дом, где мы ужинали, был неподалеку от ворот Кастелло, которые вели в Прати; когда я так шел в сторону Прати, то немного прошло времени, как солнце село, и я медленным шагом повернул в Рим. Уже наступила ночь и тьма, а римские ворота не запирались. Около двух часов я подошел к дому этой Пантасилеи с намерением, если там окажется этот Луиджи Пульчи, досадить им обоим. Видя и слыша, что в доме никого нет, кроме прислужницы, по имени Канида, я пошел отнести плащ и ножны от шпаги и опять вернулся к сказанному дому, который стоял позади Банки,[91] на реке Тибре. Прямо против этого дома был сад некоего трактирщика, которого звали Ромоло; сад этот был обнесен густой терновой изгородью, в каковой я и спрятался стоя, поджидая, пока сказанная женщина вернется домой вместе с Луиджи. Немного погодя явился туда этот мой приятель, прозванный Бакьяккой, каковой или сам догадался, или же ему сказали. Он тихонько окликнул меня: «Кум!» — так мы называли друг друга в шутку, и умолял меня Господом Богом, говоря такие слова, чуть не плача: «Кум мой, я вас умоляю, чтобы вы не делали зла этой бедняжке, потому что она ровно ни в чем не виновата». На что я сказал: «Если по этому первому слову вы отсюда не уберетесь, я вас хвачу этой шпагой по голове». От страха у этого бедного моего кума тут же расстроился живот, и ему недалеко удалось отойти, потому что пришлось подчиниться. Так звездило, что было совсем светло; вдруг я слышу топот многих коней, и подъехали с одной стороны и с другой; это были сказанный Луиджи и сказанная Пантасилея, сопровождаемые некоим мессер Бенвеньято, перуджинцем, камерарием папы Климента, и с ними было четверо отважнейших перуджийских капитанов с другими храбрейшими молодыми солдатами; всего их было свыше двенадцати шпаг. Когда я это увидал, то, принимая во внимание, что я не знал, куда бежать, я постарался забиться в эту изгородь. Но так как этот колючий терновник делал мне больно и я бесился, как бык, то уже было решился выскочить и бежать; в это время Луиджи обнимал сказанную Пантасилею за шею, говоря: «Я тебя еще раз поцелую, назло этому предателю Бенвенуто». Тогда, истерзанный сказанными колючками и вынужденный сказанными словами этого юноши, выскочив вон, я поднял шпагу; громким голосом я сказал: «Всем вам конец». И тут удар шпаги пришелся сказанному Луиджи в плечо; а так как этого бедного юношу эти мерзкие сатиры всего обжелезили кольчугами всякими такими вещами, то удар получился превеликий; и шпага, повернув, попала в нос и в рот сказанной Пантасилее. Оба они свалились наземь, а Бакьякка, со спущенными штанами, вопил и убегал. Я смело обернулся к остальным, со шпагой, и эти отважные люди, услыхав громкий шум, поднявшийся в трактире, думая, что там войско в сто человек, хоть и храбро взялись за шпаги, но две лошадки, среди прочих, испугавшись, привели их в такое замешательство, что, когда двое лучших были сброшены кувырком, то остальные обратились в бегство; я же, видя, что дело пошло на лад, быстрейшим бегом с честью вышел из этого предприятия, не желая испытывать судьбу больше, чем должно. В этом столь непомерном беспорядке своими же шпагами ранили себя несколько этих солдат и капитанов, а сказанный мессер Бенвеньято, папский камерарий, был ушиблен и потоптан своим мулом; а один его служитель, схватившись за шпагу, упал вместе с ним и люто ранил его в руку. Эта рана и была причиной, почему больше, чем все остальные, этот мессер Бенвеньято ругался на этот их перуджийский лад, говоря: «Клянусь господним…,[92] я хочу, чтобы Бенвеньято научил Бенвенуто, как жить». И поручил одному из этих своих капитанов, быть может и более смелому, чем остальные, но, будучи молод, он имел мало разумения. Этот самый пришел ко мне туда, где я укрылся, в дом некоего неаполитанского вельможи, каковой, слышав и видев кое-какие работы моего художества, а вместе сними душевное и телесное расположение, годное к воинскому делу, к каковому этот вельможа был склонен; так что, видя себя обласканным и чувствуя себя к тому же в своей стихии, я дал такую отповедь этому капитану, что, я думаю, он весьма раскаивался, что пришел ко мне. Несколько дней спустя, когда подзажили раны и у Луиджи, и у потаскухи, и у этих прочих, к этому неаполитанскому вельможе обратился с просьбой этот мессер Бенвеньято, у которого гнев прошел, помирить меня с этим сказанным юношей Луиджи и что, мол, эти храбрые солдаты, каковые ничего против меня не имеют, просто хотят со мной познакомиться. Поэтому вельможа этот сказал им всем, что приведет меня, куда они желают, и охотно меня помирит; что при этом ни с той, ни с другой стороны не должно брыкаться словами, ибо это шло бы слишком против их чести; достаточно будет для виду выпить и облобызаться, а что слова хочет сказать он сам, каковыми он охотно их ублаготворит. Так и сделали. Однажды вечером, в четверг, сказанный вельможа привел меня в дом к сказанному мессер Бенвеньято, где были все эти солдаты, которые были при этом поражении, и они еще сидели за столом. С моим вельможей было свыше тридцати смелых людей, всё хорошо вооруженных, чего сказанный мессер Бенвеньято не ожидал. Когда мы вошли в зал, первым сказанный вельможа, а я за ним, он сказал такие слова: «Да хранит вас Бог, синьоры; мы к вам явились, Бенвенуто и я, каковой люблю его, как родного брата; и мы готовы сделать все то, на что будет ваша воля». Мессер Бенвеньято, видя, что зал наполняется таким множеством людей, сказал: «Мы просим вас о мире, и ни о чем другом». И так мессер Бенвеньято обещал, что суд римского губернатора не будет меня беспокоить. Мы заключили мир; после чего я тотчас же вернулся к себе в мастерскую, но не мог пробыть и часа без этого неаполитанского вельможи, каковой то являлся ко мне сам, то посылал за мной. Тем временем сказанный Луиджи Пульчи, поправившись, каждый день ездил на этом своем вороном коне, который был так хорошо объезжен. Как-то раз среди прочих, после дождика, он гарцевал на коне перед самой дверью Пантасилеи, поскользнулся и упал, а конь на него; сломав себе правую ногу в бедре, в доме сказанной Пантасилеи он, несколько дней спустя, умер и исполнил клятву, которую от чистого сердца дал Богу. Отсюда видно, что Бог ведет счет добрым и злым и каждому воздает по заслугам.
