Вальтер Беньямин - Московский дневник
9 января.
Дальнейшие размышления: вступать в партию? Решающие преимущества: твердая позиция, наличие – пусть даже только принципиальная возможность – мандата. Организованный, гарантированный контакт с людьми. Против этого решения: быть коммунистом в государстве, где господствует пролетариат, значит полностью отказаться отличной независимости. Задача организации собственной жизни, так сказать, уступается партии. Там же, где пролетариат находится в положении угнетенного, это значит стать на сторону угнетенного класса со всеми последствиями, которые рано или поздно могут наступить. Положение человека, находящегося на передовой, было бы соблазнительно – если бы не наличие коллег, чьи действия при любом случае демонстрируют тебе самому сомнительность этого положения. В партии: огромное преимущество возможности проецировать свои собственные мысли на словно заранее заданное силовое поле.
Александр Родченко. Уличная торговля. 1928 г.
Что же касается независимого положения и его допустимости, то решающим оказывается, в конце концов, вопрос: возможно ли находиться вне партии с явной пользой в личном и деловом плане, не переходя при этом на позиции буржуазии и не нанося ущерба работе. Могу ли я вообще дать конкретный отчет о моей дальнейшей работе, особенно научной, с ее формальными и метафизическими основаниями. Что «революционного» есть в ее форме, и есть ли вообще. Имеет ли смысл мое нераскрытое инкогнито среди буржуазных авторов. И будет ли полезным для моей работы избегать некоторых крайностей «материализма», или следует попытаться разобраться с ними во внутрипартийной дискуссии. Эта борьба касается всех ограничений, предполагаемых специализированной деятельностью, которой я до сих пор занимался. И со вступлением в партию – по крайней мере экспериментальным – она должна закончиться, если на таком шатком основании эта деятельность не сможет следовать ритму моих убеждений и организовывать мое существование. Правда, пока я путешествую, о вступлении в партию вряд ли может идти речь. – Было воскресенье. Сутра переводил. Обед в маленьком ресторане на Большой Дмитровке. После обеда у Аси, которая очень плохо себя чувствовала. Вечером один у себя, переводил.
10 января.
Утром состоялась чрезвычайно неприятная перепалка с Райхом. Он вернулся к моему предложению прочитать ему мою статью о дискуссии у Мейерхольда. Теперь я уже не испытывал в этом потребности, но все же сделал это с инстинктивным отвращением. После уже состоявшихся бесед о моих корреспонденциях для «Literarische Welt» ничего хорошего из этого выйти не могло. Поэтому я читал быстро. Но я сидел так неудачно, потому что мой стул стоял против света, что результат только по одному этому можно было предугадать. Райх слушал в судорожно равнодушной позе, и когда я закончил, достаточно было всего нескольких слов. Тон, которым он их произнес, тут же привел к спору, который был тем более безнадежен, что его истинная причина не подлежала обсуждению. В самый разгар словесных баталий постучали – пришла Ася. Она скоро снова ушла. В ее присутствии я говорил мало: я переводил.
В сквернейшем расположении духа я ушел, чтобы продиктовать у Бассехеса письма и статью. Секретарша мне очень симпатична, хотя немного дамочка. Когда я услышал, что она собирается обратно в Берлин, я дал ей мою визитную карточку. Мне не очень-то хотелось встречаться с Райхом за обедом. Поэтому я купил кое-что из еды и поел у себя в комнате. По пути к Асе я выпил кофе, а потом, на обратном пути, – еще раз. Ася чувствовала себя плохо, быстро устала, так что я оставил ее одну, чтобы она могла поспать. Но было несколько минут, во время которых мы были в комнате одни (или она вела себя так, как будто мы одни). И тогда она сказала, что, если я как-нибудь еще приеду в Москву и она будет здорова, она позаботится, чтобы я не блуждал в одиночестве по городу. Но если она не выздоровеет, тогда она приедет в Берлин, и мне надо будет выделить ей угол в моей комнате, за ширмой, и она будет лечиться у немецких врачей. Вечером я был дома один. Райх пришел поздно и кое-что еще рассказал. Однако после утреннего происшествия мне было ясно, что я не могу быть больше зависимым от Райха, и если мое пребывание здесь не может быть нормально организовано без него, то единственным разумным выходом был бы отъезд.
11 января.
Асе снова прописали инъекции. Она собиралась в этот день в клинику, а накануне мы договорились, что она зайдет ко мне, чтобы я отвез ее на санях. Но она пришла только около двенадцати. Инъекцию ей уже сделали в санатории. Она была из-за этого в несколько возбужденном состоянии, и когда мы были в коридоре одни (мне нужно было позвонить, и ей тоже), она подхватила меня под руку в порыве старого озорства. Райх засел в комнате и не думал выходить. И даже когда Ася снова зашла ко мне, в этом не было смысла. Затягивание моего ухода ничего не давало. Она заявила, что не пойдет со мной. Тогда я оставил ее и Райха одних, пошел на Петровку (но мой паспорт еще не был готов), а потом в Музей живописной культуры94. Это маленькое происшествие побудило меня не медлить с отъездом, который и так подходил все ближе. В музее смотреть особенно было нечего. Позднее я узнал, что Ларионов, Гончарова – известные художники. В их вещах ничего особенного. Они производят то же впечатление, что и другие, висящие в трех залах: они полностью определяются влиянием парижской и берлинской живописи того же времени и копируют их без особого мастерства. – Днем я провел несколько часов в культурном бюро, чтобы получить билеты в Малый театр для Бассехеса, его подруги и себя. Но поскольку не удалось одновременно уведомить об этом театр по телефону, то пропуск отказались признавать. Бассехес пришел без подруги. Я бы с удовольствием пошел с ним в кино, но он хотел поужинать, и я отправился с ним в «Савой». Он гораздо скромнее, чем «Большая Московская». Вообще-то с ним было довольно скучно. Он не в состоянии говорить о других вещах, кроме тех, которые касаются его самым непосредственным образом; если же он делает это, то с видимым сознанием того, насколько он информирован и как хорошо умеет информировать других. Он то и дело листал и читал «Rote Fahne»95. Потом еще какое-то время я ехал с ним на машине, потом поехал прямо домой, где еще занимался переводом. – Накануне я купил первую лаковую шкатулку (на Петровке). Как это со мной частенько бывает, наступило время, когда я, проходя по улицам, обращаю внимание только на одно: в этот раз на лаковые шкатулки. Так продолжается несколько дней. Короткая, страстная влюбленность. Я бы хотел купить три – но не совсем решил, как распорядиться теми двумя, которые у меня уже есть. В этот день я купил шкатулку с двумя девушками, сидящими у самовара.
