Павел Фокин - Бунин без глянца
А со следующего же утра стала вставать на полчаса раньше, чтобы успеть купить ветчину к пробуждению Бунина [37, 277–278].
Иван Алексеевич Бунин. Из письма Т. М. Алдановой, 1 апреля 1946 г.:
Забыл написать Вам о Ное еще и то, что особенно завидую тому, как великолепно он был обеспечен, помимо всего прочего, пропитанием: подумайте — 7 пар чистых и 7 нечистых, среди которых были, конечно, и свиньи, одно из самых любимых моих кушаний (в виде колбас, сосисок, жареной буженины) [58, 134].
Путешественник
Борис Константинович Зайцев:
Странная вещь: этому без конца русскому человеку ‹…› орловско-елецкому дворянину, гордившемуся древностью своего рода, чрезвычайно созвучны и благодетельны оказались экзотические страны, океаны («Воды многие») [22, 445].
Иван Алексеевич Бунин. Из письма издателю Боссару. 21 июля 1921 г.:
Я много жил в деревне, много путешествовал и по России и за границей: в Италии, в Сицилии, в Турции, на Балканах, в Греции, в Сирии, в Палестине, в Египте, в Алжирии, в Тунизии, в тропиках. Я стремился «обозреть лицо мира и оставить в нем чекан души своей», как сказал Саади ‹…›[6].
Николай Алексеевич Пушешников. Из дневника:
В купе жарко, обдает паром. Темнеет. Начинаем размещать вещи и устраиваться на ночь. Иван Алексеевич взваливает чемодан наверх, бранится, что он не входит, но потом, добившись все-таки того, что ему хотелось, и расставив вещи, как ему казалось нужным, садится в изнеможении на диван и закуривает папиросу. Затем надевает черную кожаную куртку с кожаной красной подкладкой, натягивает на лоб черную шелковую шапочку и, достав из чемодана складной серебряный подсвечник, зажигает свечу на столике у окна и начинает просматривать свои сафьяновые тетради со стихами. За окном виден каляный лес, мокрый и облезлый под дождем, и он задергивает гардину. Но смутно-золотая стрелка тянется, темнит тенями стол, колеблется и водит свет, во время остановок слышно, как барабанит дождь по крыше и стеклу, и он оставляет тетради и складывает их в чемодан. Делать нечего — и мы в сотый раз начинаем обсуждать предстоящее путешествие.
Иван Алексеевич говорит, что он никогда не чувствует себя так хорошо, как в те минуты, когда ему предстоит большая дорога [7, 239].
Ирина Владимировна Одоевцева:
— Рельсы, — говорит Бунин, — всегда будят во мне мою ненасытную страсть к путешествиям. Ведь больше всего на свете я люблю путешествия. И воспоминания о них. Я объездил чуть ли не весь мир. В одном Константинополе был тринадцать раз. А вот Японии и Китая так и не удалось увидеть. Я и сейчас жалею об этом.
Он с чисто восточной роскошью и богатством образов, сведений и деталей рассказывает об Африке, о Цейлоне, об Индии [37, 257].
Иван Алексеевич Бунин:
В море, в пустыне, непрестанно чуя над собой высшие Силы и Власти и всю ту строгую иерархию, которая царит в мире, особенно ощущаешь, какое высокое чувство заключается в подчинении, в возведении в некий сан себе подобного (то есть самого же себя) [11, 440].
Иван Алексеевич Бунин. Из дневника:
17. IV.40. ‹…› Вот, кажется, теперь уже несомненно: никогда мне не быть, напр., на Таити, в Гималаях, никогда не видать японских рощ и храмов и никогда не увидеть вновь Нила, Фив, Карпана, его руин, пальм, буйвола в грязи, затянутого илом пруда… Никогда! Все это будет существовать во веки веков, а для меня все это кончено навсегда. Непостижимо [13, 432].
Сын
Иван Алексеевич Бунин:
«Чти отца и матерь твою» — что, казалось бы, может быть проще и беднее этих слов? А меж тем скорее солнце сойдет с своего пути, чем потеряют они свою повелительную силу и свою святость, ибо во веки веков будет свято чувство рожденного к родившим его, к тем, которые всей силой своей любви сохранили его в пору его слабости и беззащитности. Да и так ли уж проста она, эта нежнейшая из заповедей? Она говорит: «Чти отца и матерь твою», — и прибавляет: «Дабы продлились дни твои». К чему оно здесь, это добавление о долготе дней? И о чем идет в нем речь? О награде от Бога за почтительность? Нет, смысл заповеди гораздо глубже. Она говорит: чувство связи, — а не может быть связи без почитания, — чувство единства с родившими тебя, с жизнью отцов твоих, расширяет твою собственную, личную, краткую жизнь; возвышая их, воздавая сыновнюю дань своим отцам, утружденным жизненным бременем, таинством Бытия и любовью к тебе, ты возвышаешь самого себя, то есть существо, во всем подобное им: ты их порождение, их плод; чти же древо, давшее плод, если притязаешь быть и сам достойным почитания, ибо не может быть плода доброго с недоброго древа; единая жизнь совершает свое таинственное странствование через тела наши, — стремись же ощущать это единство и благоговей: в нем твое бессмертие (долгота дней) и самоутверждение [11, 426].
Ирина Владимировна Одоевцева:
(Об отце. — Сост.) Иван Алексеевич всегда говорил с любовью и почти с восторгом, восхищался его талантливым, легким, веселым нравом. И ни разу при мне не осудил его. Отца он идеализировал и не мог говорить о нем без волнения.
— Ах, какой это был чудесный, талантливый человек! — часто повторял он.
Мать свою он обожал. Мать его действительно была своего рода святой. Мученицей. Но как мог он ни в чем не упрекнуть отца и даже с юмором описывать сцену — мать карабкается ловко, как белка, на дерево, а отец вроде охотника стреляет в нее?
Об отце Бунин говорил:
— Редко можно себе представить более очаровательного человека. Барин, дворянин, аристократ с головы до ног, до конца ногтей на ногах. И какой талантливый, просто физически талантливый. Как он на гитаре играл и пел! Как о Севастополе рассказывал! Прелесть!
Даже о легкомыслии отца он отзывался с похвалой. Даже оно казалось ему достоинством, а не недостатком. И никогда ни одного упрека.
— Я, признаюсь, унаследовал от отца, — говорил он, — легкомыслие. Но к нему, к сожалению, примешалась меланхолия и грусть моей матери, отчего у меня такой сложный, трудный характер. Отец был солнечный, ясный, веселый, не то что я [37, 285–286].
Лидия Валентиновна Рышкова-Колбасникова (1883–1972), троюродная племянница Бунина:
Иван Алексеевич был похож лицом на мать. Он очень любил ее, заботился о ней, был нежным сыном [25, 60].
Иван Алексеевич Бунин:
Мать была для меня совсем особым существом среди всех прочих, нераздельным с моим собственным, я заметил, почувствовал ее, вероятно, тогда же, когда и себя самого…
