Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Последняя загадка
Других мнений не было.
– Разоблачения вредной идеологии должны теперь печататься в газетах каждый день.
Вошел Поскребышев.
– Привез товарищей Шостаковича и Прокофьева.
– Товарищей Шостаковича и Прокофьева, пожалуй, отправьте домой. Пусть тревожатся, почему их не приняли. Ими займемся позже.
– Они давно тревожатся, товарищ Сталин, – усмехнулся Берия. – Шостакович в воскресенье жег свой дневник, а Прокофьев вчера до утра сжигал годовой комплект журнала «Америка».
– Твоя мысль понятна, Лаврентий. Но повторяю: арестовывать не будем. Они еще пригодятся в хозяйстве.
– Прибыл также товарищ Эйзенштейн с актером товарищем Черкасовым и министром товарищем Большаковым, – доложил Поскребышев.
Великий историк
-Пусть подождут. – И Коба обратился к соратникам: – Зачем я пригласил товарища Эйзенштейна? Вы все знаете его фильм об Иване Грозном. Замечательная работа. Теперь Эйзенштейн снял вторую серию… лучше бы остановился на первой. Товарищ ничего не понял в Истории. Изобразил опричников как последних бандитов. Иван Грозный, этот великий человек со стальным характером, в фильме то лютый зверь, то безвольный Гамлет…
– Товарищ Абакумов предлагает выяснить, для чего он это сделал, – сказал Берия.
– Сморозил глупость, Лаврентий. Товарищ Эйзенштейн нужен.
Он нажал на звонок.
Они вошли – кругленький, полный Эйзенштейн с совершенно лысой, непомерно большой головой и длинный, узкий с медальным профилем самый популярный актер страны – Черкасов. За ним, сгорбившись, стараясь быть как можно меньше, шагал несчастный, вечно испуганный министр кинематографии Большаков.
Соратники сидели за столом и во время беседы не проронили ни слова. Они будто вымерли. Но Коба к ним и не обращался, словно их не было.
Перед ним лежала бумага, он иногда в нее заглядывал…
Он прошелся по комнате, потом спросил:
– Хорошо ли знаете отечественную историю, товарищ Эйзенштейн?
После роли Великого Мелиоратора, Великого Архитектора и Великого Музыковеда он играл Великого Историка.
– Известно ли вам, к примеру, – продолжал Коба, – что Иван Грозный ввел монополию на внешнюю торговлю? После Ивана ее введет только великий Ленин. Известно ли вам, что Иван до нас, большевиков, беспощадно воевал с оппозицией внутри государства? В разгроме оппозиции была огромная заслуга созданного Иваном опричного войска. Это, если хотите, предшественник нашего ЧК. Известно ли вам, что главный опричник Малюта Скуратов был крупным военачальником, геройски павшим в войне с Ливонией? Но в вашем фильме опричное войско – это какие-то убийцы, дегенераты, что-то вроде их ку-клукс-клана. Мы верим, что это не был злой умысел, вы просто плохо изучили историю, товарищ Эйзенштейн. Мы посоветовались в Политбюро и решили поручить вам исправить ваши серьезные ошибки и кардинально переработать фильм. Нам очень важно теперь, – здесь Коба остановился и, внимательно посмотрев на Эйзенштейна, повторил: – теперь показать прогрессивную роль опричнины, беспощадно уничтожавшей врагов народа. Мы не просим вас лакировать или фальсифицировать историю. Мы требуем от вас правды, суровой, но нужной нам, революционерам, правды. Иван не был жесток. Интересы страны заставляли его быть беспощадным… При этом не бойтесь говорить о действительных ошибках товарища Ивана. И говорить во весь голос! Его главная ошибка – он не сумел довести до конца свою борьбу с оппозицией… не сумел дорезать несколько оставшихся феодальных семейств. Тут товарищу Грозному помешал товарищ Бог. Ликвидирует, к примеру, Иван семейство князя – оппозиционера, а потом год кается, замаливает эти, с позволения сказать, «грехи». Вместо того чтобы продолжать непрерывно, беспощадно действовать. Проводить в жизнь свой собственный лозунг… – Коба посмотрел в бумажку. – «Как конь под царем без узды, так и царство без грозы»… Что делать, он не сумел стать до конца большевиком, – он улыбнулся.
– Все выполним, Иосиф Виссарионович, – заторопился министр.
– Это выполнять не вам. А вы что же молчите, товарищ Эйзенштейн?
– Постараюсь, товарищ Сталин, – глухо прозвучал его голос.
– Уж постарайтесь, и очень постарайтесь, это в ваших интересах, поверьте, – мрачно отозвался Коба.
– Нужны будут средства, – заметил министр.
– О средствах не беспокойтесь. Средства, любые, на подобный фильм у нас есть.
Эйзенштейн был бледен. Соратники тоже не порозовели. Только сейчас мы начали понимать, что присутствуем при крутом повороте Истории. Коба не просто возвращал страх. В наглухо закупоренной стране он собирался беспощадно дорезать… И каждый из нас тогда подумал: кого?
Правда, Эйзенштейн Кобу обманул. Он, говоря образно, поспешил сбежать, то бишь вскоре умер.
«И дам им отроков в начальники…»
После ухода киношников Коба опять развеселился (вообще весь этот последний период у него были постоянные перепады настроения).
– А ну-ка, Андрей, сыграй нам что-нибудь пободрее. Лезгинку, что ли!
Жданову это, видно, было не впервой. Он заиграл легко, весело.
Коба вскочил. И медленно, важно перебирая ногами, начал изображать нечто, напоминавшее танец. При этом остальные члены ареопага (и я, конечно!) громко били в ладоши, стараясь попадать в такт музыки, и столь же дружно выкрикивали:
– Товарищ Сталин, какой же вы крепкий!
Настроение его переменилось так же внезапно. Он вдруг остановился и сказал мрачно:
– Нет, нет, я долго не проживу.
– Вы еще очень долго будете жить, вы нужны народу! – дружно кричали мы.
Но Коба покачал головой:
– Физиологические законы необратимы. – Он посмотрел на Вознесенского и Кузнецова. – А на хозяйстве останутся вместо меня они. Им принимать хозяйство…
Вознесенский и Кузнецов заулыбались… вместо того, чтобы облиться потом от страха.
– Ну как… готовы? – усмехнулся Коба.
Глупцы радостно закивали. Они плохо знали Кобу.
Берия улыбался. Он знал его хорошо.
После окончания этого нашего заседания Политбюро я отдал ему краткий конспект. Я хотел уходить, но он меня задержал.
– Видал, как обрадовалась наша молодежь? «Всегда готовы наши пионэры!» Помнишь Библию? Высшее наказание, которое придумал Бог, – каково оно?
Я молчал.
– Плохо учился, оттого не помнишь. «И дам им отроков в начальники, и дети будут господствовать над ними… и юноша будет нагло превозноситься над старцем…»
Я понял: они обречены.
С правом на убийство
Коба заходил по комнате, раскуривая трубку. Он начал рассуждать. Приступы старческой говорливости теперь стали у него частыми. Но в этот раз рассказывал интересно:
