Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
В вагоне постоянно шумели, спорили, и часто возникали ссоры по разным поводам, и поэтому очередной шум и то, что люди начали от нас отодвигаться и уходить, не произвели на меня впечатления. Но когда маму подняли и понесли к двери… Ну, что я, семилетка, могла подумать? Что? Я вцепилась в мамины ноги, которые волочились по полу. Меня стали оттаскивать. Я брыкалась, орала, а руки мои мертвой хваткой держались за маму. Их, мои руки, можно было только отрубить. Откуда только силенки взялись… И свершилось чудо. Перед нашими палачами встали двое военных. Я не знаю, откуда они взялись, откуда и куда ехали в нашем вагоне. Кругом кричали, толкались, ничего нельзя было понять. Потом все перекрывающий крик: «Тихо! Отставить!» И наступила мертвая тишина. Военные что-то говорили, стыдили, угрожали. До меня мало что доходило. Кажется, я вообще перестала соображать, а только лежала на полу, хрипло рычала и кусалась, когда меня пытались оттащить от мамы. Поверила я только военным. Они разжали мои занемевшие руки, поставили на ноги. Они подняли маму и помогли нам устроиться на новом месте, у самой двери, и сказали, что больше нас никто не тронет. С тех пор я не могла спать, боялась, что маму выбросят, как только я усну, тем более что мы теперь так близко были от дверей. Военные дали маме какие-то таблетки и порошки, поили горячим чаем с сухарями и все уговаривали меня, чтобы я не боялась. Они говорили, что у них тоже где-то путешествуют дочки и сыночки и, может, им тоже кто-то поможет. А на первой же остановке нас высадили. Тифа у мамы, наверное, не было. Отлежавшись в каком-то углу крошечного вокзальчика, где кроме почти всегда закрытой кассы, одной скамейки, бачка с водой и алюминиевой кружкой, прикованной к нему железной цепочкой ничего не было, мама начала приходить в себя. Я ходила с чайником за кипятком и поила им маму с размоченными сухарями, которые дали нам при расставании те добрые военные. Нас никто не гнал, никто к нам не приставал и никто не помог с лечением. Наверное, там совсем не было больницы и докторов. На нас просто никто не обращал внимания. Тогда плохо было всем. «Выковырянные» расползались по земле, сами не зная куда, зачем и как. Ехали, куда везли, болели и умирали в пути. Все они были «выковырянные» на самом деле. Всех нас так звали местные оседлые жители, которых война не согнала со своих мест, не выковыряла и не выгнала на все четыре стороны. Мы с мамой были песчинками в этом потоке беды, поэтому и помощи ждать было немыслимо. Мама почти все время молчала. Мы обе молчали…
Все же мы добрались до бабушки, но лучше бы мы туда не ездили. Там была уже тетушка со своими ботами, там жила еще одна папина сестра, там был и мой брат. Бабушка забрала его из эвакуированных яслей. Его любили. Его любили потому, что он похож на отца. Наш приезд был для них «как снег на голову». Оказывается, они написали отцу на фронт, что мы с мамой умерли от голода. А маме сказали, что у него на фронте уже новая жена Тоня. Теперь мы стали им совсем чужими — бывшими! Теперь нам нет места в их жизни. Пришлось маме ехать в эвакопункт и переоформлять наше место назначения на Сталинград, к маминой старшей сестре. Мама даже не смогла оправиться после дорожной болезни. Мы должны были уехать. Но когда мы с мамой будем от них уезжать, нам брата не отдадут и научат его сказать маме: «Уезжай от нас, старая, волосатая обезьяна». А было ему около четырех лет. Мы уехали одни. Война погнала нас дальше…
По Ладоге
Машины плыли по воде…
И где-то там, его не видно,
Был тонкий лед и глубина,
И смерть невидимой была.
И страхом полнилась Душа,
И ни жива, и ни мертва…
Ведь снизу смерть и сверху смерть,
И далека земная твердь…
Земная твердь Большой Земли,
К которой так стремились мы
Дорогой тоненькой, как нить.
Нас увозили, чтобы жить…
Пусть ветер, волны, брызги, холод
И нестерпим жестокий голод —
Надежда брезжит впереди —
Тепло и Хлеб Большой Земли…
Хоть не видна в воде дорога,
И на Душе у всех тревога,
И все ж, наперекор беде —
Плывут машины по воде!..
Моей маме посвящается
Говорят, что музы не молчали…
Может быть… О том не знаю я.
Говорят, что лучше уж синицу
В руки, чем в полете журавля…
Говорят: «Ничто не позабыто».
Говорят: «Никто не позабыт…»
Может быть… может быть… Отчего же
Мое сердце болит и болит?..
Почему незабытых не вижу?
Костыли по вагонам стучат…
К подаянию тянутся руки
Инвалидов и малых ребят…
Почему наши русские бабы — не Мадонны?
С детьми на руках
Горько тянут житейскую лямку
На костлявых, блокадных плечах…
Наши женщины ноши мужские
Взгромоздили на спины свои…
И за фронт, и за тыл надрываясь,
Через годы войны пронесли…
Не стонали, не ныли — терпели…
Закрывали собою Страну…
Мужики, вы бы все проиграли,
Если б спины не гнули в тылу…
Им досталось с лихвой, по макушку —
Дети, Хлеб, оборона и смерть,
Похоронки, блокада, обстрелы… —
Непосильная та круговерть.
Разве Родина им поклонилась?
А обидой скулят мужики…
Да, они воевали… А бабы?
Что без них вы бы сделать смогли?
И не вы ль, отступая, бросали
Ваших женщин, детей, стариков
На насилье, грабеж, поруганье,
На немилость жестоких врагов…
Неделима военная ноша,
Тяжело коромысло войны…
И храни нас Господь от раздела,
Перед гибелью все мы равны.
Все несли свою тяжкую ношу
И побед, и жестоких потерь,
Овдовевшим, измученным бабам
Поклонитесь хотя бы теперь.
Помогите ей встать, распрямиться,
Ну подставьте мужское плечо,
Воскресите усохшую душу,
Беспросветную долю ее…
Эхо войны
Война украла у меня детство и все то, что ему причитается, и рано научила меня видеть, слышать и знать то, что совсем не нужно знать ребенку. Война закончилась пять лет тому назад. Но я думаю, что она продолжается. Она вернулась в наши дома, в наши семьи. Она вернулась нравственной разрухой, душевной ожесточенностью, сердечной слепотой, пустотой и глухотой. Она у многих разрушила разум и души. Поскитавшись с отцом после войны по воинским частям, я насмотрелась и наслышалась такого, что никак не укладывалось в моем разуме. И все же я уверена, что даже Победа не дает права победителям на разнузданность, чванство и вседозволенность…
