Клод Роке - БРЕЙГЕЛЬ, или МАСТЕРСКАЯ СНОВИДЕНИЙ
В хронике еще сказано: «Грациан вызвал в Антверпен младшую сестру казненной и женился на ней, чтобы таким образом выполнить, насколько это было в его силах, обещание, данное ее старшей сестре». Мне же хочется думать, что Грациан Виарт был на тех кораблях, которые в конце концов освободили Фландрию от ее злых демонов.
Глава третья
САДЫ И ВОЙНЫ
На картинах Брейгеля мало цветов. Я не забыл о бледно-сиреневом ирисе, растущем посреди канавы, в которую падают Слепые (это произведение ныне хранится в Неаполе). И о голубом ирисе, который мы видим рядом с молодым глуповатым крестьянином, что указывает пальцем на разорителя гнезд, сидящего в развилке дерева, а сам вот-вот поскользнется и упадет в ручей. Я не забыл о горшочке с ромашками, подвешенном к дереву под иконой Богородицы («Крестьянский танец»). Я не простил бы себе, если бы забыл запорошенную снегом чемерицу30 в крошечном садике у хижины прокаженных на картине «Уплата десятины» («Перепись в Вифлееме»). Я помню красные цветы на обочине дороги («Сенокос»); припоминаю еще какие-то цветы и огромный куст чертополоха на пути к Голгофе. Чертополох, ирис — эти цветы, быть может, имеют символическое значение, подобно лилии Благовещения. Если слово «ирис» напоминает о посланнице богов Ириде, которая была как бы сестрой Гермесу, не намекает ли цветок ириса на то, что мы должны искать правильный путь и держать глаза открытыми? Возможно, в старину каждый цветок на картине был словом, советом, пословицей, молитвой. Послание незабудок внятно нам до сих пор. И мы все еще гадаем на ромашках. Но можем ли мы быть уверены, что понимаем все, о чем рассказывают нам — на языке растений, цветов, букетов — «многоцветия» (millefleurs) старинных нидерландских картин и шпалер? «Апокалипсис» ван Эйка — это целый сад. Хуго ван дер Гус помещает рядом с яслями младенца Иисуса двойной букет полевых цветов в изысканной хрустальной вазе. Питер Брейгель не подражал им в этом. Он не останавливался в изумлении, подобно Дюреру, перед тайной пучка травы, кустика ландышей, влажных и свежих, как майский дождь, с корешками и черными комьями земли: такой кустик будто напоминает о том, что всякая душевная чистота, всякая юношеская сила рождаются из ночной тьмы, которая спит, забытая, под нашими ногами. Брейгель также не изображал самого себя в образе юноши, держащего двумя пальцами, словно эмблему, зонтичное растение или веточку чертополоха. Он любил, как и каждый из нас, идти ранним утром по росистой траве, мимо ив и зарослей бузины, мимо тополей, листву которых теребит ветер; но я что-то не припомню, чтобы на лугах его Вавилона или на строительных площадках башни я видел хоть одну маргаритку, хоть один лютик или одуванчик. Среди колосьев «Жатвы» нет ни одного цветка мака (правда, поле все-таки рябит васильками). У подножия деревьев в сценах ярмарочных гуляний не растут ни фиалки, ни примулы. Этот художник, который никогда не забывал включить в свой пейзаж или жанровую сцену птиц, совсем не обращал внимания на маленькие растения: вся его любовь к зеленому царству сосредоточивалась на древесных представителях оного — больших деревьях и колючих кустарниках, едва достигающих нам до пояса. Быть может, всем садам на свете он предпочитал снег и свисающие с крыш ледяные сосульки. Цветы станут уделом его сына Яна, которого назовут Брейгелем «Бархатным», «Цветочным» или «Райским».31 Это он будет восхищаться букетами и гирляндами, рисовать один букет (например, с той картины, что хранится в миланской Пинакотеке Амброзиана) с весны до осени.
Но уже во времена Брейгеля Старшего Голландия и Фландрия были охвачены эпидемией «цветочного безумия». Люди порой жертвовали состоянием, чтобы приобрести одну луковицу. Пришла ли эта страсть из монастырей бегинок? Или из красилен — из их садов вдоль земляного вала, где на специальных сушильных рамах была развешана шерсть всех цветов и среди этих каркасов с шерстью выращивали для нужд производства резеду, марену и вайду?32
И если дома, их фасады, украшались таким множеством роз, то не потому ли, что, как сказал один современный Брейгелю поэт, в стране, где солнце светит весьма редко, цветы — это тысячи заменяющих его крошечных светил?
В Антверпене в середине XVI века один фармацевт, Питер Коуденберг, акклиматизировал в своем саду четыре сотни растений из Америки и стран Востока. Этот человек проводил в порту даже больше времени, чем среди оранжерей и грядок. Он просил всех знакомых капитанов привозить ему — в больших ящиках, которые он сам изобрел и соорудил, дабы защитить драгоценный груз от любых превратностей путешествия, — растения, произрастающие в землях антиподов. Лиги друзей цветов и братства садоводов (те и другие считали своей покровительницей святую Доротею) устраивали общие собрания и соперничали друг с другом. В сонете Плантена «Счастье этого мира» есть строка: «Сад, украшенный благоуханными шпалерами». Несомненно, Плантен печатал каталоги растений с не меньшим удовольствием (и не меньшей выгодой), чем подборки географических карт. Даже война делала сады еще краше! Так, фламандцы, осаждавшие по приказу императора Тунис, впервые привезли на свою родину гвоздики.
Брейгель, несомненно, знал Оже Гислена де Бубек, человека примерно его возраста, который исполнял должность посла Священной Римской империи при Сулеймане. Этот вельможа прожил семь лет в Константинополе, в купленном им доме на одном из холмов над Босфором, в компании обезьян, птиц и двух бурых медведей — в письмах он называл свою виллу «мой Ноев ковчег». Когда осенью 1562 года он вернулся на родину, то привез с собой не только античные монеты и греческие манускрипты (в том числе сочинение ботаника Диоскорида), но также саженцы сирени и диких каштанов, луковицы гладиолусов и тюльпанов (по-турецки тюльпан называется tulbend, то есть «тюрбан»). Он заключил мир между нами и турками на восемь лет — и добыл эти цветы, славу садов Европы. Кровавые войны между народами не мешали ни развитию торговли, ни обмену прекрасными достижениями человеческой мудрости — книгами, идеями, произведениями изобразительного искусства, музыкой и цветами. Так порой среди шума битвы, в той самой роще, где солдаты перерезают друг другу глотки, раздается насмешливое пение дрозда. Пламя нашего земного ада никогда не пожирает целиком тех основообразующих нитей ткани бытия, которые напоминают о рае или обещают его. И пока некоторые используют свой гений и свое время для того, чтобы совершенствовать искусство пыток и умерщвления, другие посвящают жизнь изучению окраски цветочных венчиков.
