Александр Воронель - Запад изнутри
"Нет, власть тогда была не еврейская, нет. Власть была интернациональная". При этом, однако, Солженицын старается соблюсти некий баланс именно по отношению к евреям, упоминая еврейское содействие либо противодействие этим мистическим силам. Но у него так ни разу и не всплыла какая-нибудь русская общественная группа (кроме большевиков), которая бы активно действовала в истории и сознательно предложила евреям какую бы то ни было форму сотрудничества. Он признает, что и белое движение оказалось тут не на высоте общей задачи, несмотря на то, что находились евреи, готовые горячо его поддержать.
Странные эти силы, которые Солженицын не называет, действуют на протяжении всей русской истории, присутствуют в России и сегодня, но с трудом поддаются идентификации, особенно в этнических терминах, которые избрал для себя автор. Силы эти происходят от варварского экстремизма, характерного для российской жизни на протяжении многих столетий ("в комиссарах взрыв самодержавья, взрывы революции - в царях" - М.Волошин). Н.Бердяев приписывал такую особенность российской истории неразвитости гражданского сознания в России, которое никогда не было ограничено устоявшимися бытовыми нормами. В сущности, отсутствием признанной, общепринятой процедуры поверять любое решение трезвым рациональным анализом. Недостатком в обществе чувства меры, коротко говоря.
Разумеется ничего мистического в этой особенности нет, но среди сотни миллионов людей разных культурных уровней и стилей, живущих на удалении тысяч километров друг от друга, единого чувства меры и быть не может, так что пока существует жестко связанное целое под названием Россия, будет существовать и дискомфорт от жесткой единой меры, навязанной из центра.
Это целое обладает инерцией несравнимо более весомой, чем все возможные намерения или теоретические построения идеологизированных групп. И мера модернизации, запланированная в центре всегда будет непосильной для одних (для большинства) и смехотворно недостаточной для других (немногих).
Во втором томе своего "200 лет вместе" Солженицын, как будто, готов поставить вопрос и шире: А зачем нужен самый этот прогресс, если он оплачен такой тяжелой ценой? Тем более, что в наше время впору уже усомниться и в пользе прогресса. Особенно, если значительное большинство российского населения к нему не очень-то стремится (и тогда, и сейчас).
На такой вопрос нет однозначного ответа. Мы не вольны выбирать время, в котором нам придется жить и на самом деле не знаем в какой мере устроила бы нас жизнь в прошлые эпохи. Если бы Советская власть не нашла в массе евреев замену своей изгнанной национальной интеллигенции в первые десятилетия после Гражданской войны и еврейская молодежь не откликнулась бы на это с энтузиазмом, разруха бы не кончилась и СССР не стал бы мировой державой, способной выдержать вторжение Германии.
Однако Солженицын, как патриот-консерватор, старается избежать такой прямой постановки вопроса, потому что это означало бы с его стороны признание ценности многих успехов советской власти. Поэтому, дойдя в своей истории до сегодняшнего дня, Солженицын теряется в подробностях и не может сформулировать, чего же в самом деле он от евреев хочет.
В отличие от Солженицына, царские чиновники, как и большевистские вожди, напротив, хорошо знали, что они хотят плодов прогресса в виде военной и технической мощи без его горьких корней в виде всеобщих прав и демократической неразберихи. Для этого и тем и другим всегда нужны были евреи, как и иностранные спецы. Н.Макиавелли советовал cвоему государю в таком случае пригласить способного управляющего, наделить его неограниченными полномочиями, поощряя не щадить ни собственности, ни жизни граждан, а по достижении желанной цели демонстративно казнить его за тиранство.
Петр Первый в своей борьбе за российский прогресс такого коварства еще не планировал, хотя его лихие соратники в ходе борьбы за власть после его кончины сами позаботились, чтобы никто из них не остался на поверхности. Сталин же, следуя советам мудрого итальянца, неуклонно и виртуозно использовал для своей и государственной пользы и способных евреев, и всеобщее раздражение против них. Всякий лояльный российский гражданин, что бы он об этом ни думал, уже самой своей лояльностью подтверждает конструктивность такого подхода.
Если бы я жил в России и был лояльным российским гражданином, я безусловно был бы за прогресс, хочет этого большинство населения или не хочет - народ ведь, в сущности, никогда не знает, чего он хочет. И, вот, в этом-то экстремизме (или, как он думает, моральной глухоте) Солженицын евреев и винит, хотя способы достижения прогресса в России всегда определяли, конечно, не они. Эти способы определяются молчаливым согласием (мерой терпения) того самого большинства населения, которое инстинктивно и сопротивляется прогрессу.
Сегодня можно этот вопрос и иначе поставить: зная свою деятельную натуру, я отказываюсь преодолевать российскую историческую инерцию и выпадаю из русской проблематики, покидая не только самое родину, но и ее альтернативы. К этому, собственно, и сводится сущность сионистского проекта, освобождающего еврея от груза имперских проблем. Проблемы великих империй требуют человека целиком, отнимают индивидуальную совесть и, вмешавшись в судьбы России, человек становится рабом имперской судьбы ("На всех стихиях человек - тиран, предатель или узник." - А.С.Пушкин).
35 лет назад я был в лагере резервной армейской службы в Баку и сдружился там с грузином старшего возраста - специалистом-чаеведом. Во время войны он был разжалован из офицеров в рядовые за избиение солдата-новичка. Глядя на этого мягкого, интеллигентного человека с аристократическими манерами, я никак не мог представить его избивающим несчастного юношу.
Однако, дело было так. Сталин подписал указ по войскам ПВО, запрещавший им под страхом расстрела прятаться в блиндажах при атаках с воздуха. Они были обязаны вести непрерывный огонь по самолетам-бомбардировщикам дальнего следования, не отвечая штурмовикам и, т.о., не считаясь с собственной безопасностью. Новичок струсил во время прямой атаки немецких штурмовиков на батарею и в истерике забился под койку в блиндаже.
Командир должен был расстрелять его на месте или отдать под трибунал. Мой интеллигентный приятель пожалел сопляка и, силой вытащив его из под койки, пинками выгнал на позицию. Доброжелательный политрук написал на него донос, представив инцидент как избиение...
Командир мог застрелить солдата, но не имел права ударить. Поскольку я слышал эту историю от самого командира, я, конечно, не знаю многих подробностей: был ли у солдата расквашен нос, сколько синяков понадобилось, чтобы вернуть его на боевой пост, наслаждался ли политрук возможностью нагадить чистоплюю-аристократу, который не пожелал марать руки убийством мальчишки, или, может быть, хотел подвести под монастырь заносчивого грузина. А, может быть, политрук просто высоко оценивал вероятность доноса со стороны кого-нибудь другого на их батарее, который осветил бы разом и гнилой либерализм командира, и политически близорукое, преступное попустительство политрука.
