Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву
В период ожидания корабля мама добилась разрешения начальника Тель-Авивской полиции на мой приход домой, чтобы сшить мне одежду в дорогу. В течение двух недель привозили меня ежедневно из Яффской тюрьмы в Тель-Авивскую полицию, а оттуда полицейский провожал меня домой, с тем чтобы я собственными руками сшила себе одежду перед выездом в холодную страну. Полицейский, ведя меня домой, шел сзади, чтобы не срамить меня и не возбуждать любопытства прохожих. Я не помню количества часов, отведенных мне для шитья дома. Полицейский сидел на стуле на веранде и дожидался меня. Он мне не рассказывал, по каким причинам он уехал из России, оставив там старика отца, жену и детей, но просил передать его семье, что он жив. К сожалению, прибыв в Россию без знания языка, я не знала, как разыскать его семью в те времена.
Из одежды, что я сшила себе тогда, я помню две ночные рубашки из фланели: одну розового, а другую голубого цвета с длинными рукавами. Этими рубашками я пользовалась много лет.
В детстве мама одевала нас с Товой, как близнецов: в одинаковые платья. Я помню некоторые из них до сегодняшнего дня. Были у нас платья из синего сатина с белыми кружочками. Они были сшиты из двух частей: блузки с матросским воротником и плиссированной юбки. Были у нас также зимние шерстяные коричневые платья с золотой вышивкой. Но когда мы выросли, Това стала предпочитать модную одежду, а я одевалась скромно. Незадолго до моей высылки Това вышла замуж.
У моих родителей не было средств приобрести нужную одежду для холодной России. У портнихи сшили мне шерстяной костюм из серого материала в клетку, а зимнее пальто принесла мне в тюрьму одна из старших коммунисток.
В Йом Кипур (День Искупления), который, разумеется, не являлся днем свидания в тюрьме, неожиданно пришла ко мне мама. Я испугалась: как она не побоялась прийти в такой день. Яффо тогда была чисто арабским городом: евреи там не проживали. В будние дни приходили евреи на базар в Яффо, но в такой день пройти еврейской женщине самой по улицам Яффо было опасно. Выяснилось, что причиной неожиданного визита матери было ее твердое желание именно в этот день взять с меня слово, что я в России не выйду замуж за русского, за «гоя». Я сидела с мамой, в десятый раз объясняя ей, что если полюблю русского парня, то придется мне отказаться от данного ей слова, так как для меня все люди равны, независимо от национальности. А мама повторяла в сотый раз, что «гой» никогда не забудет, что я – еврейка, и в минуту обостренных отношений обзовет меня жидовкой, что я всегда для него буду «презренной еврейкой». Она твердила, что она знает жизнь, а я нет, что она тревожится о моей судьбе и я должна ей обещать выйти замуж только за еврея. Она, как и ее братья Мордехай и Юда, говорила, что никакая революция не сможет вылечить русских от антисемитизма, так как это у них в крови. Наступил вечер. Мама вынуждена была уходить, чтобы успеть до наступления темноты пробраться по улицам Яффо и дойти до Тель-Авива: ведь она пришла ко мне пешком. Так как ей не удалось получить от меня желанного обещания, она, подойдя к калитке тюремного дворика, повернулась ко мне и бросила наспех на идише: «Ты мне дала слово!» Она быстро закрыла калитку, чтобы я не успела ответить.
За день до моей высылки привели ко мне маленьких Бат-Ами и Якова, чтобы попрощаться. В 1956 году сказала как-то Това: «Лея была на все способна, но у нее не хватало сил расстаться с Бат-Ами и с Яковом…» Я стояла на коленях перед ними, обнимала и целовала их, тихо обливаясь слезами. Вдруг Яков, освободившись из моих объятий, четко сказал: «Где тут кран? Я хочу пить». Я впервые услышала, как он разговаривает ясно, полными предложениями. Услышав эти слова, я заплакала громче. Това точно выразила мое тогдашнее состояние. Было выше моих сил расстаться с этими маленькими, дорогими моему сердцу детьми, к которым я была привязана по-матерински.
Долгие годы разлуки я вспоминала. Бат-Ами, смугленькая девочка с легкими ножками, бывало, в субботний день забегает домой, вбегает в спальню и, подойдя к спящей матери, теребя ее за плечо, говорит: «Не спи, мама, не спи!» Мама, проснувшись, отвечает: «Я не сплю, доченька, не сплю!» Тогда Бат-Ами уносится к своим играющим товарищам: ведь мама дома и не спит, и она может продолжать играть со спокойной душой. Наш единственный братишка, родившийся после пяти дочерей, был по-особенному любим нами.
Воду мы брали из высокого крана у калитки при входе во двор. Яков научился доставать до крана и приоткрывать его, чтобы попить. Но закрывать его он не умел. Мы часто выходили во двор, затопленный водой. Его шалости никогда не сердили нас, а, наоборот, развлекали. Этими и другими хохмами я морочила голову своим подругам, делясь с ними тем, как развиваются мои сестры и брат. В 1956 году подруги напомнили мне об этом, пожелав увидеть их взрослыми.
В первые годы жизни в Москве во время моей острой ностальгии не оставляло меня беспокойство о детях: «Кто следит за ними? Не выбегают ли они на дорогу, где ездят повозки? А как Сара, эта аккуратная, ответственная грустная сестренка моя?»
В 1956 году она объяснила мне причину своей детской грусти. Она тосковала по отсутствовавшей целый день дома маме, занятой с утра до вечера добыванием средств на пропитание многодетной семьи.
Вернемся к событиям, связанным с моей высылкой. Прибыл советский пароход. Утром перед посадкой все взрослые члены моей семьи пришли в тюрьму попрощаться со мной. Пришли и мои ближайшие подруги, и представительница партии Нехама. Она принесла мне напечатанный на полоске бязи документ для предъявления его в ОГПУ по прибытии в Советский Союз, подтверждающий, что я являюсь политэмигранткой. Я зашила его в ватное одеяло, которое дали мне с собой родители. Она подарила мне от имени организации ручные часы. Тогда это считалось дорогим подарком. У меня никогда раньше не было часов, но ничто не могло порадовать меня, облегчить боль прощания. Яэль «маленькая» и Геня купили мне кожаный кошелек красного цвета. Мои руки сразу стали от него красными. Яэль, чтобы разрядить немного тяжелую атмосферу, пошутила: «Ты видишь, Лея, тебе не потребуется никакого документа, чтобы доказать, что ты “красная”».
Яэль Герзон («маленькую») я видела последний раз в жизни. Яэль, добросердечная, обаятельная моя подруга, была самой развитой, самой начитанной из нас. Она ежедневно приходила к нам домой. Она была жизнерадостной и внимательной ко всем. Ее отец всю жизнь проработал рабочим в типографии. У нее, по-видимому, были наследственно слабые легкие, и, она, заболев в тюрьме воспалением легких, умерла в возрасте 27 лет. Тюремная администрация отказала родителям в просьбе перевести ее в больницу «Адасса», а когда перевели, было уже поздно. Кто мог подумать тогда, что мы больше никогда с ней не увидимся! Последнюю весточку от Яэли я получила из Франции: фотографию ее с Геней. А в своем письме она писала, что на моем месте она бы поступила на технический факультет, а не на гуманитарный, как я, чтобы стать инженером и непосредственно участвовать в индустриализации, в строительстве социализма в СССР. Она была одной из жертв коммунистического идеализма тех лет, одновременно наивной и трагической. Во время расставания нам было по 18 лет, и казалось, что вся жизнь впереди.
