Лея Трахтман-Палхан - Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву
Когда нас вели под охраной по широкой лестнице в здание суда, мы увидели двух наших учителей, стоящих в ожидании открытия судебного процесса по делу их бывших воспитанниц. Какой позор это был для них! Я помню свои чувства боли и стыда, когда меня проводили мимо седого директора школы г. Ехиэли и нашего классного руководителя Бен-Яакова.
В 1956 году мой друг Меир предложил мне повидаться с этим юристом. Но мне не хотелось портить себе настроение, и я отказалась.
На суде этому адвокату удалось возбудить симпатию арабских судей. Он доказывал, что в воззвании было всего лишь написано, что жители Страны способны сами управлять своей страной и не нуждаются в чужой власти. Но с другой стороны, эти же судьи хотели, чтобы таких, евреев, как мы, было в стране как можно меньше.
Наш приговор гласил: «Трехмесячное тюремное заключение и высылка из страны тех, кто не родился здесь и не имел палестинского гражданства». В других городах обвиненные по этому делу получили и по 6, и по 9 месяцев заключения, но никого не выслали, кроме меня. Возможно, в других городах заседали английские судьи или не такие ловкие адвокаты, как наш, защищали там подсудимых.
Итак, судьба моя решилась. Кто заботился тогда об оформлении палестинского подданства? Это стоило дорого. Мои родители, как и другие люди, жившие в палатках и бараках в песках Тель-Авива, не нуждались в этом. А у родителей Яэли «большой» было палестинское подданство, и ее не выслали. У них был фруктовый магазин, в котором продавались привозные яблоки и груши. Эти фрукты не росли еще тогда в стране. Их магазин находился на том же рынке, что и прилавок моих родителей. Но к ним заходили богатые покупатели, и они жили в квартире со всеми удобствами.
Вместе со мной по этому делу была осуждена Яэль «маленькая», но она родилась в Стране, как и Симха, а Геню успели «выдать замуж», поскольку она была из Польши.
Теперь мне достоверно известно, что из всех людей, высланных в то время в СССР за принадлежность к коммунистам, я была единственной не хотевшей выезжать.
Яэль «большая», которая вместе со мной отбывала свой срок, без конца повторяла: «Ой, если бы я смогла обменяться с тобой!» Она искренне тосковала по родному городу, по России.
Старшие коммунисты, оставившие там родителей, братьев и сестер, разочаровавшись в сионизме, стремились вернуться домой и радовались приговору о высылке. Некоторые прямо добивались таких заданий, которые грозили опасностью ареста: распространения воззваний в зале кинотеатра, публичных выступлений с коммунистической пропагандой в каком-нибудь клубе. Результатом таких действий почти всегда был арест. Если в зале не присутствовал полицейский, то среди публики, презирающей «мопсов», всегда мог найтись человек, который доносил на коммуниста.
А я полюбила страну, в которой провела счастливые годы моего детства. Хотя мы жили в палатке и в бараках, я находилась в любимой и любящей меня семье и училась в прекрасной школе. Ведь все это счастье пришло ко мне после погромов и скитаний. Мои родители подали апелляцию на имя Верховного наместника. Адвокат доложил мне, что ответ был отрицательным.
Я очень хорошо помню этот день. Я не понимала причину самодовольства и удовлетворения на его лице. Я была подавлена этим окончательным решением, но в глубине души мне не верилось, что такое может случиться: я ждала чуда. Но чуда, увы, не произошло, и я была выслана из страны 10 октября 1931 года.
Все мои подруги освободились, а я осталась в Яффской тюрьме в ожидании высылки…
Я осталась одна с тюремщицей Сежаной. Эта армянская женщина была исключительно строга в соблюдении всех тюремных правил. Ее нельзя было подкупить, чтобы увидеться с родными в неположенные часы, как это делали с ее сменщицей. И вот, оставшись наедине с ней, я близко узнала ее, ощутила теплоту ее сердца.
Она рассказывала мне о гибели своих братьев во время армянской резни во время Первой мировой войны и о том, что она растит их детей. Она оправдывалась, что так строга в соблюдении тюремных порядков из-за боязни потерять работу: они все окажутся в безвыходном положении, если ее уволят. Она рассказывала об ужасах резни. Из всей их большой семьи спаслись только она и дети.
Долгое время я была единственной арестанткой в женском отделении Яффской тюрьмы. Она ставила для меня раскладушку во дворе. Я не помню, чтобы кто-нибудь до меня спал там на раскладушке. Мы, арестантки, спали на полу вдоль стен в подвале. И вот помню: лежу я на раскладушке во дворе в лунную ночь, а она сидит рядом со мной на табуретке и рассказывает мне о своей жизни. Разговаривала она со мной на арабском языке. Я, благодаря общению с арабскими арестантками, стала понимать и даже немного разговаривать по-арабски. Я понимала весь ее рассказ, за исключением отдельных слов.
В то время арабское население Палестины не знало иврита; евреи, общаясь с арабами, разговаривали с ними по-арабски. Так, например, мои родители, покупавшие яйца оптом у араба, объяснялись с ним на ломаном арабском.
Вернувшись в Страну, я очень удивилась, услышав, как арабы разговаривают на иврите.
Надзирательница мне говорила, что сочувствует коммунистам. Соня Регинская, видный член партии, высланная незадолго до меня, объясняла ей смысл коммунистической идеи. «Но, – говорила она, – население Страны слишком слабое, чтобы выступить против капитализма, против мощной английской империи». Сежана приносила мне горячий чай из соседнего кафе. Она достала для меня и нитку с иголкой, когда я должна была пришить меховой воротник к зимнему пальто, которое принесли мне товарищи для холодной России. Во время прощания с ней я впервые увидела на ее серьезном грустном лице материнскую улыбку. Обычно она никогда не улыбалась. Она просила меня передать привет Соне Регинской. Соня была арестована во время сталинских репрессий и погибла, выдав при пытках большинство своих товарищей. Ее считали предательницей, пока не узнали об обстоятельствах ее смерти от женщины, сидевшей с ней в одной камере. Она рассказывала, в каком страшном состоянии возвращали Соню в камеру после пыток и как перед смертью та сошла с ума.
Соня Регинская была интеллигентной женщиной, работавшей в Тель-Авиве библиотекарем. Когда я познакомилась с ней, она жила с матерью и сынишкой, а муж ее был в Египте по поручению партии.
Года за два до моей высылки записала меня мама на курс шитья. За три месяца обучения на курсе мы успели пройти кройку и начали шить. Мы научились кроить платья, блузки, юбки, женское и мужское белье. Я успела сшить для себя на уроке халат бежевого цвета и блузку из черного сатина с воротничком, вышитым по канве крестиком разноцветными нитками. Мой арест помешал мне завершить курс обучения. Но мама приобрела швейную машину, и я шила для детей. Помню, как я шила платье для моей сестренки Бат-Ами из старого шелкового платья, полученного в посылке из Америки от папиных братьев. Шила я также костюмчик из нового материала моему брату Якову, в котором он сфотографирован с мамой около барака на ул. Левински. Я сшила также два платья из белой бязи для Сары и Бат-Ами и вышила их. В них они сфотографированы, сидя на деревянном коне.
