Лев Славин - Ударивший в колокол
Он водрузил на стол бутылку:
— Я счастлив, что проиграл!
Он подбежал к Тучкову, обнял его, долго сжимал в объятиях.
Лицо его светилось радостью, Наталья Тучкова смотрела на него с восторгом и думала: «Счастье делает его красавцем…»
— Полно вам, Александр Иванович, — сказал Тучков, освобождаясь. — Где же ваши горько-скептические насмешки над закосневшим в мещанстве Западом? Понадобилось мне приехать из пензенского захолустья, чтобы правильно оценить обстановку во Франции.
— Смейтесь, смейтесь надо мной! Топчите меня ногами! Все равно я счастлив. Да, я не обольщался зрелищем современной Европы. Но сейчас наконец старуха Европа проснулась и пошла писать! Это только первый шаг, без которого не может быть второго. Я уверен, что революция развернется как социальная. Вы понимаете, до чего это грандиозно! Не знаю, как у вас, но у меня все личное, все повседневное, будничное меркнет, тонет в величии этого события!
Он выбил пробку из бутылки, разлил вино по бокалам.
— За свободную Францию!
Отер рот. Сказал уже более спокойно: — Надо ехать в Париж. Стыдно здесь сидеть в такое время.
Герцены и Тучковы были неразделимы и в Париже, куда они прибыли в начале мая. Из окон их дома на Елисейских полях — Герцены на первом этаже, Тучковы на третьем — видны мощные плечи Триумфальной арки.
Париж бурлит. Весна. Зацветают каштаны. Частые митинги на перекрестках, под аркой и на маленькой круглой площади Ронд-Пуан, возле которой поселилась мать Герцена. Улицы пестреют наскоро намалеванными вывесками: «Общество прав человека и гражданина», «Клуб Франклина», «Клуб людей без страха».
Речи Альфонса-Мари-Луи Ламартина, поэта и политического деятеля, плыли над Францией, как облака заревые, цветистые. Его бурлящее красноречие пьянило революционными образами. Совсем закружилась голова у Павла Васильевича Анненкова, бродившего по революционному Парижу. Он писал в одной из своих восторженных корреспонденции в «Современник», что Ламартин «ткал на виду всех нас великолепные одеяния из золота, парчи, воздуха и вечерней зари своим мыслям».
Однако Ламартин обстреливал французский народ не только риторическими гекзаметрами, не только он «все уклеивал и сочинял фразы». Шестнадцатого апреля и пятнадцатого июля он подавил революционные выступления вооруженной силой. Он был против немедленного провозглашения республики. Он отверг красное знамя и вырвал у Временного правительства замену красного трехцветным. Популярность его быстро падала. Барабанный треск его речей звучал, как в вакууме. «Я его ненавижу, — писал Герцен о Ламартине, — ненавижу не как злодея, а как молочную кашу, которая вздумала представлять из себя жженку». А Анненкова с его благодушной восторженностью Герцен упрекал за «ламартыжничество». Уподобление Ламартина молочным продуктам Герцен повторяет с усиленной экспрессией:
«Ламартин говорил своим известным напыщенным слогом; его речи похожи на взбитые сливки: кажется, берешь полную ложку в рот, а выйдет несколько капель молока с сахаром; для меня он несносен на трибуне…»
Герцен со своим даром политического предвиденья давно разгадал сущность этого «политического дилетанта», ставшего во Временном правительстве министром иностранных дел. В «Письмах из Франции и Италии» он писал:
«Когда я в Риме читал список членов Временного правления, меня разбирал страх: имя Ламартина не предвещало ничего доброго».
Он считал Ламартина «стертой, бледной, половинчатой, осторожной личностью», говорил, что он «продан свою душу буржуазии», и, желая изобразить его слезливую елейную сентиментальную романтичность, придал ему имя и отчество, поэта Жуковского — «Василий Андреевич Ламартин».
Интересно, что примерно в тот же период — в феврале сорок девятого года — Карл Маркс писал о Ламартине:
«Высокопарный негодяй Ламартин был классическим героем этой эпохи, когда под поэтическими цветами и риторической мишурой скрывалась измена народу».
Это один из тех не таких уж редких случаев, когда Герцен и Маркс, не подозревая об этом, совпадали во мнении, выраженном, кстати, со сходной энергетической силой.
23 июня был день пасмурный: низкое серое небо повисло над Парижем. Четыре часа дня. Сеет дождь. Герцен не сразу понял, то ли это гром, то ли стреляют пушки генерала Бедо, выстроенные за Новым мостом. Как бы желая рассеять недоумения Герцена, толстая ветвистая молния рассекла тучу. И в то же время — необыкновенное явление! — солнечные лучи пробились в другой части неба и озарили башенки и колокольню храма святого Сульпиция. Была какая-то неотвратимая последовательность в этом смешении буйства природы и грозных приготовлений человека. Ударил колокол в храме; мерные, частые, торопливые, тревожные удары его мешались с раскатами грома, они усиливали тревогу набатного звона.
Герцен понял: это призывы на баррикаду. Она воздвигалась перед его глазами с необыкновенной поспешностью. Руководил высокий парень в форме студента Высшей политехнической школы. Все шло в дело: поваленные столбы, бочки, опрокинутые кареты, каменные плиты тротуара, брусчатка мостовой, ее гранитные кубики подтаскивали к баррикаде женщины и дети. Когда она достигла высоты примерно четырех аршин, на нее взобралась женщина в цветастой цыганской юбке, перепоясанная широким ремнем, за который был заткнут пистолет.
Герцен стоял, прислонившись к стене дома, и наблюдал с трепетом иностранца, с восхищением революционера и с пристальным, почти бессознательным интересом художника.
Раздались крики:
— Да здравствует революция демократическая и социальная!
Герцена поразило, что окна во всех домах открыты настежь. Оказывается, как он узнал от проходящего блузника с охотничьей двустволкой в руках, таков приказ генерала Кавеньяка: он опасается засады.
Набат все бил, люди стекались на баррикаду. Бросив взгляд вдаль, Герцен увидел, как по ту сторону моста военный с золотым шитьем на мундире осматривал баррикаду в подзорную трубу. Герцен почувствовал себя на линзе его трубы. Он подумал, что так должна чувствовать себя инфузория на предметном стекле микроскопа. И так в нем сильно было развито воображение, что он как бы увидел упертый в трубу огромный выпуклый глаз, перевитый кровавыми алкоголическими жилками. Герцен почувствовал, как дрожь пробежала по его спине. Однако он не шевельнулся.
Офицер за мостом — а может быть, это был сам генерал Бедо! — сделал знак рукой. Кони напряглись, пушки двинулись на мост.
На верхушку баррикады взбежал студент-политехник. Он встал рядом со знаменем, обхватил одной рукой древко и запел чистым и сильным голосом «Марсельезу». Множество голосов подхватили ее. Этот яростный псалом революции, взволновал Герцена. Он не мог бы сказать себе, что он испытывает в эту минуту: восхищение ли мужеством революционеров, желание ли примкнуть к ним… Он сказал себе: да, я с ними, но мое оружие — перо.
