Павел Катаев - Доктор велел мадеру пить...
Здесь в конце девятнадцатого - начале двадцатого веков любили снимать на лето дачи москвичи.
Сюда же по известности можно отнести и Переделкино.
Упоминание этой подмосковной деревеньки со смешным названием в связи с выездами горожан из Москвы на природу встречается в произведениях многих тогдашних журналистов и писателей.
И снова возникает имя Бунина.
Не знаю, писал ли он когда-нибудь об этом дачном местечке, но вот его жена Вера Николаевна говорила моим родителям при встрече в Париже в пятидесятых годах, что в молодости слышала о Переделкине и даже бывала там.
Но и эта - не столь далекая - эпоха не могла целиком захватить воображение отца.
Гуляя по окрестностям, он находил приметы далекой, седой истории. Например, в лесу, за границей городка писателей, он наткнулся на старинной кирпичной кладки полуразрушенную, обомшелую часовню.
По его представлению эта часовня была построена во времена Ивана Грозного, в то же приблизительно время, что и знаменитая Переделкинская церковь, возле которой похоронены останки казненных Грозным опальных бояр Колычевых.
Как-то отец и меня привел к этой часовне.
Он размышлял вслух о том, когда она здесь возникла и кто молился в ней, но меня это не интересовало. Мне хотелось поскорее выбраться из мрачной лесной чащи...
И не только время разрушало бесценную постройку.
Как-то много лет спустя отец вспомнил о часовне.
Он сказал, что ее разобрали на кирпичи местные жители.
Впрочем, разобрать ту прочнейшую кладку было невозможно - только выламывать.
Наши переделкинские прогулки растянулись на многие, многие годы, за это время городок менялся, расширялся, появлялись новые дачи, новые "хозяева". Беру это слово в кавычки, потому что в действительности никаких настоящих хозяев здесь не было - ни новых, ни старых.
Хозяином был Литфонд, а по существу, конечно же, государство.
Итак, городок писателей менялся. Не менялось лишь колхозное поле, то самое, где во время войны стояла сколоченная из досок и бревен ложная зенитная батарея...
Поле засеивалось рожью, кукурузой (при Хрущеве), иногда его (поле) держали под паром.
Несколько лет подряд на нем устраивали земляничную плантацию.
Кстати сказать, хотя кукуруза здесь до конца не вызревала, но вырастала высокой, сочной и даже давала початки молочно восковой спелости, которыми с удовольствием лакомились не только колхозные животные, но и прохожие, в том числе и обитатели элитарного городка.
Словом, поле как могло служило своему родному колхозу и одновременно являлось немым укором бездельникам-дачникам, которые только и делали, что гуляли и мечтали, в то время как труженики села... и так далее, и тому подобное.
Короче говоря, обширное колхозное поле, куда по весне привозили с колхозной фермы органические удобрения - иногда из коровников (один запах), иногда из свинарников (совсем, совсем другой!), было для городка, как бельмо на глазу.
Я так много внимания уделил этому полю из-за отца.
Он рассказывал, что писательское начальство (не последние, между прочим, в этом государства люди - и депутаты верховного совета, и члены центрального комитета правящей партии) не однократно пыталось прибрать колхозное поле к рукам и использовать по назначению - то есть разделить на участки и построить еще несколько десятков, или сотен, писательских дач. Но даже они, всесильные вельможи, ничего не могли поделать - колхоз, организованный здесь в первые годы революции (или чуть позже), получил свои земли в вечную собственность.
И хотя была очевидна его хозяйственная несостоятельность, земля, как революционное завоевание трудового народа, оставалась колхозной.
Снова вернусь в то военное переделкинское детство.
Именно тогда отец, развлекая нас с Левкой, познакомил с несколькими детскими стишками, которые мне, да наверное и брату, очень нравились и хорошо запоминались.
То, что они хорошо заминались, ясно хотя бы из того, что до сих пор я их помню. Показателем того, что стишки нравились, было то, что мы, даже запомнив их наизусть, требовали, чтобы отец их повторял снова и снова.
Думаю, ему это было приятно.
Поскольку я никогда не видел эти шутливые четверостишия напечатанными, приведу их здесь.
Первое.
Под комод забрался ежик,
У него не видно ножек
У него, такого злючки,
Не причесаны колючки
И никак не разберешь -
Это щетка или еж.
Второе.
Пес-барбос купил газету
И надел очки на нос.
"Брось газету,
Толку нету-
Ты ж неграмотный барбос!"
Третье.
Муха в гости собиралась
Ехать очень далеко.
Умывалась, наряжалась,
Перед зеркалом металась
И - попала в молоко.
И - четвертое.
Словно маленький ребенок
Спит в постельке поросенок
И его большая мать
Стала песню напевать:
"Баю-бай! Баю-бай!
Будь моя свинюшка пай
Через год совсем как я
Будешь ты вполне свинья."
В свое время эти стишки хорошо были известны в литературных и около литературных кругах, их цитировали, даже толком не зная, каким образом и откуда они залетели в память того или иного человека.
Таким образом они воспринимались, как народное творчество.
Кстати сказать, и некоторые другие строчки отца имели хождение по Москве.
Например, следующее двустишие:
"- Как живете, караси?"
"- Ничего себе, мерси."
Часто так же повторялась вызывающая улыбку реплика "Я стою босяком в коридоре!", которая вылетела на улицу из романа "Время. вперед!" и была подхвачена московской публикой.
Закончив очередную работу, отец чувствовал себя опустошенным, становился замкнутым, молчаливым. Из его коротких реплик было ясно, что он боится, что уже никогда больше не сможет сесть за стол и написать ни одной строчки.
Так повторялось всякий раз, лишь только в рукописи ставилась последняя точка.
Однако степень остроты мучительного ощущения безнадежной внутренней опустошенности была разной. Во многом это зависело от внешних обстоятельств, которые бывали довольно суровыми, даже можно сказать ужасными.
Конечно же, подобные обстоятельства не сваливались на голову внезапно, условия их возникновения жизнь готовила тщательно и исподволь, но уже когда все было готово, то - берегись!
Если уж приводить пример такой ситуации, то лучше истории с романом "Святой колодец" и представить невозможно.
