Максим Чертанов - Конан Дойл
Экзотика была, а восторга не было. И стихов об Африке доктор Дойл не писал, тогда как для Гумилева она была постоянным источником вдохновения. Может быть, причина в том, что Гумилев ездил как вольный путешественник (в третью экспедицию – как представитель Академии наук), а Дойл работал врачом на корабле, все время проводил в океане и у него просто не было времени познакомиться с Африкой как следует? Да нет, «Маюмба» шел не только вдоль побережья, поднимался по притокам Нигера вглубь континента, и времени свободного у доктора Дойла было много, и сухопутных экскурсий он совершил множество. Или разница в том, что Гумилев интересовался этнографией, а Конан Дойл – нет? Это верно лишь отчасти: и Гумилева этнографические исследования стали по-настоящему занимать лишь после второй экспедиции, и Конан Дойл позднее, во время других путешествий (в Канаду, например), проявит к этой отрасли науки живейший интерес; в период первого визита в Африку оба были слишком молоды. Все же нам представляется, что одна серьезная причина такого разного отношения этих двоих к Африке была: Гумилев путешествовал по чужим странам, а доктор Дойл – по своей собственной.
Британская Западная Африка – так тогда назывались территории, по которым проходил маршрут «Маюмбы». Приведем описание этого маршрута: Фритаун (город в Сьерра-Леоне) – Монровия (столица Либерии) – Кейп-Кост (город на территории современной Ганы, тогда Золотого Берега) – Лагос (город на территории современной Нигерии) – Старый Калабар – Фернандо-По (сейчас часть республики Экваториальная Гвинея). Наш путешественник даже стран почти не называет, одни города. Все это (за исключением Либерии, о которой отдельный разговор) – Британская империя, какие уж там страны. И то, что видел доктор Дойл в своей империи, в своем хозяйстве, ему очень не нравилось:
«Нельзя не почувствовать, что здесь белый человек с его устоявшимися привычками в пище и образе жизни – незваный гость, которому никогда и не предназначалось здесь бывать, и что огромный мрачный континент убивает его, словно щелкает орехи». Ах, до красот ли, до лиан, бабочек и рыб, до Южного ли Креста в небе, когда от малярии англичане мрут как мухи, от тоски и безделья спиваются, белые женщины жить в колониях не могут (разве что отдельные миссионерки, чье облагораживающие влияние на колониальные нравы доктор Дойл готов был признать, хотя их присутствие в Африке все же казалось ему неуместным), а несчастных британских миссионеров едят туземцы – «совершенные варвары, приносящие жертвы акулам и крокодилам». Какой уж там «запах ладана, шерсти звериной и роз», если повсюду дикие племена угрожают безопасности английских колонистов, французы (Гвинея, Бенин – бывшая Дагомея, Кот-д'Ивуар) почему-то не желают жить с англичанами в добрососедстве, какие-то туземные царьки имеют наглость приказывать хозяевам явиться к ним на прием. Поневоле задашься вопросом: «Хотелось бы знать, неужели колонии заслуживают того, чтобы платить за них такую цену?!» – вопрос, который Гумилева, колоний в Африке не имевшего (не будем углубляться в проблему русских интересов в Абиссинии), вряд ли мог волновать настолько сильно. Хорошо было русскому гостю писать: «Пусть хозяева здесь – англичане – /Пьют вино и играют в футбол» (эти строки из «Шатра», правда, относятся к относительно цивилизованному Египту, но тем не менее) – а бедные англичане умирали, пытаясь цивилизовать «неблагодарных дикарей»!
Но раз уж взялись руководить этими землями – ничего не поделаешь: надо. Всю жизнь доктор Дойл нежно любил Британскую империю, очень горевал, когда она хоть самую малость уменьшалась в размерах (у Стивенсона, натуры гораздо более поэтической, чем наш герой, мы находим фразу: «Несчастье усиливает любовь, и мы почувствуем себя англичанами не прежде, чем утратим Индию»), и простодушно удивлялся, зачем кому-то нужно рваться из нее вон. Прежде чем снисходительно усмехнуться, спросим себя, не тоскуем ли мы по нашей империи и не удивляемся ли до сих пор, с чего это все вдруг так бросились из нее бежать. Заметим также справедливости ради, что в XIX веке по сравнению с бельгийским, французским или немецким колониализмом английский был верхом просвещенности и гуманизма. (Сравнение колониального управления англичан и французов не в пользу последних делает, кстати, и нейтральный Гумилев в своих африканских дневниках.)
Теперь несколько слов доктора Дойла о Либерии – «образованной, как следует из названия, беглыми рабами. Насколько я мог заметить, она была довольно хорошо организована, хотя все маленькие сообщества, относящиеся к себе слишком серьезно, выглядят несколько комично». Между прочим, самым образованным человеком, которого Артур Дойл встретил в этой поездке, оказался американский консул в Монровии, афроамериканец («негритянский джентльмен») Генри Хайленд Гарнет, с которым доктору, изголодавшемуся по интеллектуальному обществу, удалось не раз подискутировать о Стэнли и Ливингстоне, а также о Банкрофте (автор десятитомной «Истории США») и Мотли (тогдашний посол США в Великобритании), после чего «внезапно осознать, что говоришь с тем, кто, возможно, сам был рабом и уж, безусловно, сыном рабов!». Опять будем справедливы к англичанам: именно они первыми отменили в своих колониях рабство и боролись за его отмену в Штатах – а все ж в этом возгласе есть что-то – самую чуточку! – от изумления ловкостью ученой обезьянки. После этого не стоит удивляться тому, что в эпизодах, когда африканцев, поднимавшихся на борт для торговли, члены экипажа бесцеремонно скидывали вверх тормашками в воду, доктор Дойл заметил лишь комическую сторону. Не будем, однако, переносить наши представления о политкорректности, большинством из нас усвоенные и теперь лишь формально, на XIX век. Не всё сразу: пройдет время, и доктор Дойл одним из первых начнет выступать в печати против угнетения коренного населения в Бельгийском Конго и добьется своего. За этими скучными словами об «угнетении» – спасенные жизни великого множества людей. А вот молодого француза, умиравшего от лихорадки, молодой доктор тогда, в Африке, исцелить не смог. Помнил о нем до конца своей собственной жизни, как и о каждом, кого спасти не удалось.
Плавание на «Маюмбе» продлилось недолго, всего около трех месяцев, но уже на середине срока Артур понял, что это – не для него; к тому же он, по его собственным словам, почувствовал, что потихоньку спивается. Преувеличивал или нет – сказать сложно; он конечно же боялся, что мог унаследовать пагубную склонность от отца, и заметим сразу, что больше никогда он много пить не будет – ни от скуки, ни от потрясений: «На моем пути постоянно оказывались ловушки, и я благодарен всем ангелам-хранителям, что не угодил ни в одну из них, хотя и с сочувствием отношусь к тем, кто этого не избежал». Как можно понять из других отрывков, приведенная фраза касается уже не столько вина, сколько прекрасного пола. (Двадцать два года всего лишь было доктору; о Гумилеве так и вовсе распускали слухи, будто он в Африке женился на чернокожей девушке.) В общем, Африка со всеми ее пышными красотами юному Дойлу не понравилась, и в его дальнейшем творчестве она найдет лишь слабый отклик.