Н. Стромилов - Впервые над полюсом
Беспокоит экипаж сейчас, если уж говорить о беспокойстве, только наш Егорыч. Ведь он уже более пяти часов бессменно ведет самолет. Нет у него автопилота, чтобы отдохнуть, хотя бы на минуту снять руки со штурвала, а ноги - с педалей руля поворота. И нет второго пилота, как у Бэрда, чтобы передать ему управление самолетом. Да и был бы второй пилот, так не поменяешься с ним местами в воздухе - теснота, для этого нужно делать посадку. И мороз, и ветер, безжалостно задувающий в открытую кабину. А ведь пройдена пока всего лишь половина пути…
Штурману легче. В кабине у него тоже свистит ветер, но в перерывах между астрономическими наблюдениями он может снять варежки и попытаться согреть дыханием замерзшие руки. Может подвигать ногами, не боясь, что самолет при этом изменит курс. Может, наконец, потоптаться в своей, тоже тесной, кабине, за сходство с ларьком прозванной «моссельпромом». В общем, по сравнению с Головиным и Волковым, Кекушев, Терентьев и я находимся в условиях, напоминающих номер «люкс» первоклассной московской гостиницы - правда, с выключенным отоплением.
Медленно тянутся минуты. Ровно работают моторы.
И вдруг! Меняется звук моторов: самолет ложится в глубокий вираж. 16 часов 23 минуты. Мы над полюсом! Самолет выравнивается. Терентьев открывает люк и высовывается из него. Я приникаю к иллюминатору. Под нами море облаков…
Нам не поручали сбрасывать над полюсам государственный флаг, как это делали наши предшественники. Да и какой в этом был смысл, если мы знали, что через несколько дней красное знамя надолго взовьется над первой советской научной станцией, капитально и обстоятельно организованной на дрейфующих льдах в районе полюса. И все же… Хотелось как-то, может быть не особенно торжественно, ознаменовать пребывание над полюсом - ведь не каждый день летали сюда самолеты.
Терентьев вынимает блокнот, пишет на первой страничке свою фамилию. Передает мне. Я делаю то же самое. Он выбрасывает блокнот из люка. Кекушев сбрасывает в облака три крошечных целлулоидных куколки - белую, желтую и черную - символ единства рас. Их подарила ему сестра «на счастье» перед вылетом из Москвы. Терентьеву и мне показалось, что за куколками последовал бидон среднего размера, крутясь и разбрызгивая какую-то жидкость, похожую на моторное масло. Что это? Читаю записку Терентьева: «Для смазки подшипника земной оси!» Правда, потом Кекушев этой версии насчет бидона не подтвердил, хоть и учинили ему корреспонденты газет «допрос с пристрастием».
«Молнией» из кабины пилота летит ко мне записка. Она содержит сообщение о том, что разведчик прошел над полюсом, закрытым сплошной облачностью, и что мы легли на обратный курс. Передаю ее на Рудольф. Принимаю оттуда поздравления товарищей, наблюдающих за нашим полетом.
* * *
Снова замелькали параллели, теперь уже в обратном порядке. Облачность кончилась между восемьдесят восьмым и восемьдесят седьмым градусами. Снова под нами сплошные ледяные поля. Несильный встречный ветер. Потеплело - минус девять.
Погода на Рудольфе портится. В 19 часов принимаю сообщение: «Сейчас купол закрыло низкой облачностью. Высота 150 метров. Если не откроет купол, будем принимать вас внизу, у зимовки». Такая погода не очень-то вписывалась в наши планы. Горючего оставалось не так уж много, чтобы можно было заниматься поисками подходящего аэродрома на других островах архипелага. Поэтому продолжаем полет на Рудольф, надеясь, что погода там улучшится. Вскоре получаем новое сообщение: «Сейчас проносит заряды низкой облачности, через которую видим небо. Заряды временами закрывают то купол, то аэродром внизу. Когда будете ближе - сообщим, где садиться».
В семидесяти километрах от Рудольфа встречаем облачность. Входим в нее - иного пути нет. Исчезает солнце, кругом сереет. Снижаемся. Тут легче - нет сплошной серой мути. Идем в седых клочьях тумана. Рудольф сообщает, что основной аэродром закрыло, а на запасном для нас выложены дымовые костры.
Подготавливая ответ на возможный запрос руководства (нас уже несколько раз спрашивали об этом), узнаю у Кекушева, на сколько минут полета осталось бензина. Он три раза машет пятью растопыренными пальцами: на пятнадцать минут. Мало.
По времени мы уже должны быть на Рудольфе. Перестраиваю приемник на волну радиомаяка. Плохо! Мы выскочили из направленной на север равносигнальной зоны: буква «А» слышна очень громко, «Н» - еле прослушивается. «Молнирую» Головину запиской (до чего же неоперативна наша внутренняя связь!). Тот исправляет курс.
Идем в тумане бреющим полетом, зная, что высота большинства островов архипелага значительно превосходит ту, на которой мы летим, и что острова где-то тут, рядом. Земли не видим. Иногда под нами сквозь серую пелену проглядывает черная с маслянистым оттенком вода. Едва не цепляем ее антенной. Как-то уж очень быстро бегут минуты. Совсем не так, как на подходе к полюсу. Хочется, чтобы время остановилось. Наверное потому, что каждая следующая секунда может принести неприятности…
Не дожидаясь вопроса, Кекушев с улыбкой (до чего же он спокоен, Леопардович!) показывает мне пять растопыренных пальцев, но… только один раз: бензина осталось на пять минут полета. Где же ты, остров Рудольфа?!
Кекушев открывает дверцу в перегородке, отделяющей кабину пилота, с трудом протискивается в нее и, лежа в ногах у Егорыча и, наверное, мешая ему, начинает ручной помпой качать бензин - последние килограммы.
Выскакиваем на какую-то землю. Головин с Волковым быстро определяются: остров Карла-Александра. Рудольф должен быть левее. Глубокий вираж - и вскоре впереди показываются дымовые полоски сигнальных костров, радиомачты, дома, люди - запасной аэродром ставшего родным за время полета Рудольфа!
С ходу, экономя горючее, Егорыч по ветру идет на посадку. Еще до завершения посадки один за другим останавливаются оба мотора - бензин кончился. Неуправляемый самолет скользит по крутому склону к обрывистому берегу моря! Неужели полет так бесславно закончится? Нет! Умудренные опытом Кекушев и Терентьев выскакивают на ходу из самолета и виснут на стабилизаторе: движение замедляется и вскоре самолет останавливается.
Выбираемся из машины. Подходим друг к другу по земле, которая кажется зыбкой. Егорыч снимает очки, маску, шлем, и наконец-то мы снова видим лицо командира. Но оно непривычно строгое сейчас. На лбу крупные капли пота, вздулись вены, под глазами мешки, которых перед полетом не было, набрякли веки, как у человека, только что выполнившего тяжелую работу. Молчим: почему-то кажется, что первые слова после этого полета должен произнести он, Егорыч. И он их произносит, простые слова:
