Николай Пустынцев - Сквозь свинцовую вьюгу
Останавливаемся у одной хаты. До чего же тягостна эта тишь! Даже собачьего лая не слышно. Какое-то тревожное внутреннее чувство подсказывает, что дальше ехать нельзя.
Боец Коваленко, грузный, медлительный детина, подсыпает лошадям овес. Входим еще в одну хату. Она тоже полна ребятишек и женщин. Опять те же немые укоры в глазах. То же беспокойство, тревога, страх.
Сижу у входной двери. Она чуть приоткрыта. Внезапно доносится глухой воющий гул. Нет, это не самолет. Я выскакиваю во двор. Отсюда хорошо видно, как на южной окраине Черемушной, метрах в трехстах от нас, движутся четыре самоходных орудия. На снегу их аспидно-черные длинные стволы и броневые коробки кажутся необыкновенно рельефными. Вот и разведка припожаловала.
Видимо, опасаясь засады, самоходки не рискнули ворваться в село по центральной улице, а решили обойти его по склону холма. Деревушка для немцев теперь как на ладони.
Все ясно. Теперь надо мчаться во весь опор в Огульцы и доложить штабу о самоходках. Быстро усаживаемся в розвальни. Коваленко за кучера. Кони срываются с места. Повернув голову, гляжу на косогор, на самоходки. Подводу заметили. Все четыре ствола нацелены на нас. Мы живая мишень. Теперь уж ничего не сделаешь. Всякое на войне бывает. Из всякого положения можно найти выход. Но в подобное едва ли кто попадал: четыре орудия против повозки. Шансы уцелеть ничтожны. Разве только самонадеянность или плохая выучка вражеских солдат могут спасти нас. Закрываем глаза и ждем. Секунды кажутся вечностью. И словно в калейдоскопе, проносятся перед тобой видения далекого детства: старый домишко с развесистой березой у изгороди, лесистая сопочка — место всегдашних игр в казаки-разбойники. Вижу отца, высокого, плечистого, с доброй улыбкой. Встает передо мной и мать, такая славная, хлопотливая, заботливая. Сестра, братья...
И вдруг словно горохом ударило. Совсем рядом, у самого виска, просвистели пули — одна, другая, третья... Целая стая пуль... Вот где мне уготована могила! На Западном выжил, здесь — конец!.. А может быть, есть еще надежда. Потуже втянул голову в плечи. Кони наддали. Чуть левее, метрах в тридцати от нас, громыхнул снаряд. Второй ударил правее, рядом с хатой. В небо летят мерзлые комья земли.
Быстрее, быстрее, кони! Только бы доскакать до низины. Там мы в безопасности. Еще раз невдалеке ухнул тяжелый разрыв. Затем все стихло: лошади вынесли из смертной зоны. Самоходок уже не видно: они скрыты за бугром. И на этот раз смерть прошла мимо.
Снова жизнь, жизнь! Какими милыми кажутся и эти присыпанные снегом холмы, и это пасмурное небо, затканное лохматыми тучами, и улыбающиеся лица друзей!
Спрашиваем друг друга, почему промазали немцы? Ведь стоило только на какой-то миллиметр поднять прицел... Потому ли, что мы мчались по пересеченной местности и в нас трудно было целить? Или потому, что в экипажах самоходки сидели неопытные юнцы, только недавно прибывшие на передовую? Туго сейчас у Гитлера с кадрами...
Коваленко, остановив лошадей, отпрягает пристяжную. Во время обстрела ее ранило несколькими пулями. Из ран сочится кровь. На снегу алеют пятна. Раненую трясет мелкой дрожью. Она сразу же ложится на снег, судорожно хватает ноздрями воздух. Большой фиолетовый глаз печально глядит на солдат.
Коваленко сумрачно произносит:
— Сгинула на боевом посту.
Несколько секунд он стоит неподвижно, потом берет автомат и, поставив его на одиночный выстрел, всовывает в ухо лошади. Раздается глухой треск. Лошадь вздрагивает, вытягивается и затихает.
Коваленко отходит в сторону и говорит как бы сам с собой, ни к кому не обращаясь:
— Фашиста проклятого в упор могу из пулемета зризать, а вот животину жалко.
Мы знаем, что гитлеровцы этой зимой расстреляли в селе его жену с ребенком.
Спешим в Огульцы. Бодро бегут кони. Впереди, на взгорье, дорогу пересекает заяц. Шмельков вскидывает автомат, прицеливается. Заяц, перевернувшись, падает в снег. Подбираем, кладем в розвальни. Ощупывая мягкие, еще теплые заячьи бока, Лыков усмехается:
— Славное жаркое будет!
Зиганшин глядит с укоризной:
— Зачем стрелял? Зайцу жить надо...
Лухачев машет на него рукой:
— Эх ты, жалобщик! А зайчатина — первое блюдо.
Вот и Огульцы. По сторонам мелькают приземистые, в снежных шапках хаты. Шмельков спешит в штаб.
На Северном Донце
С марта по июль 1943 года рубежом между нашими и немецкими войсками был Северный Донец. До войны мне не раз приходилось бывать в этих живописных местах Придонья. Какие славные девичьи песни звенели тогда над зеленой речной гладью! Теперь эта река стала пустынной и зловещей. На ее правом берегу среди пестрой густой зелени скрыты немецкие дзоты, пулеметные гнезда, артиллерийские батареи. Изредка отсюда с воем летят мины. Черный, удушливый дым стелется по обожженной, израненной земле.
Наша дивизия передана 57-й армии и находится в составе Юго-Западного фронта. На левом берегу Донца, на месте сожженной деревни Хотомля, протянулся передний край нашей обороны. Гвардейцы надежно вгрызлись в землю: окопы, блиндажи, пулеметные амбразуры.
На фронте — затишье. Но разведчики продолжают свое трудное дело. Днем долгими часами, сидя в прибрежных камышах, ведем наблюдение, всматриваемся в зеленую громаду правого берега. Ночью на утлой лодчонке пытаемся переправиться туда. Сколько неудач! Вот предательски вспыхнула ракета — и опять зашелестели в темноте мины. Тяжелый удар! Пенные фонтаны воды вздымаются кверху. Все летит к черту! Подготовка к поиску начинается сызнова. С пустыми руками возвращаемся в подразделение.
Вместо погибшего лейтенанта Берладира нами командует старший лейтенант Д. М. Неустроев. Новый командир в прошлом учитель, и это чувствуется в его обращении к бойцам. Он нередко называет нас по-школьному — «ребята», хотя кое-кто из нас значительно старше его. Стройный, подтянутый, старший лейтенант не терпит неряшливости, считает это недисциплинированностью, разгильдяйством.
— Я так и знал, — сумрачно отвечает он на рапорт Шмелькова о том, что поиск не удался, и, взглянув на расстегнутый ворот гимнастерки старшего сержанта, добавляет: — В следующий раз перед докладом приводите себя в порядок. Небритый, пуговица оторвана. На кого вы похожи? Пришить пуговицу и побриться.
В начале апреля в роту из госпиталя вернулся Борис Эрастов. Ребята окружили его, посыпались шутки:
— Ну как, вынули из тебя фарш?
— И дырки залатали?
— Все в полном ажуре, — ответил Борис, — кожа у меня теперь дубленая, непробиваемая.
А «языка» все же удалось захватить, но не нам, а разведчикам группы сержанта Казакевича. Это был первый пленный, взятый на правобережье Донца. Здоровенный, рыжий, он жадно хлебал суп из котелка и, угодливо оглядывая солдат, улыбался:
