Хайнц Шмидт - С Роммелем в пустыне. Африканский танковый корпус в дни побед и поражений 1941-1942 годов
Но моя машина не останавливалась. Вскоре мы уже догнали животных и попытались обойти их. Через несколько секунд машина генерала поравнялась с нами. Я вскочил и крикнул водителю:
– Останови!
Он резко нажал на тормоз – так резко, что я чуть было не вылетел через ветровое стекло. Я быстро выстрелил сквозь завесу пыли в одну из газелей. Машина Роммеля промчалась мимо.
Охота продолжалась. Я не мог не испытывать жалости к газелям. Они применяли исключительно эффективную тактику. После каждого выстрела стадо распадалось надвое – одна часть бежала налево, другая – направо. Мы всегда преследовали ту, в которой было больше животных. Наконец в такой части осталось не больше трех газелей. «Вы можете уничтожить нас по частям, – как будто говорили они, – но погибнет только одна часть. Своими маневрами мы заставили вас забыть о вашем главном намерении…»
Но неужели мы и вправду об этом позабыли? На этом поле битвы главным было не уничтожение всего стада, а – увы! – лишь демонстрация тактического превосходства. С точки зрения стратегии победили газели, тактически же они проиграли.
Я был поражен выносливостью трех газелей, которые убегали от нас. Вдруг они резко свернули вправо и на какое-то время сумели оторваться от нас. Можно было подумать, что этот маневр был спланирован заранее, да еще с использованием карты, поскольку грунт, по которому они теперь бежали, становился с каждым шагом все каменистее и каменистее.
– Замани танки противника на выбранную тобой местность и громи его там! – пробормотал, увидев это, Роммель – могу поклясться, это было для него аксиомой.
Поверхность пустыни была изрыта лисьими норами. Чем дальше мы ехали, тем неровнее она становилась. Если продолжать в том же бешеном темпе, то можно лишиться не только рук и ног, но и самой головы. Не хватало только командующему немецкими войсками сломать себе шею в бессмысленной погоне за газелью! Но Роммеля охватил охотничий азарт, и бешеная гонка продолжалась.
По крайней мере, теперь мы в равном положении – наши жизни и жизни животных находятся в опасности, подумал я.
Машины встали, чтобы мы смогли выстрелить снова. И тут я чуть было не свалился с ног от неимоверного грохота и острой, горячей боли в правом ухе. Что это было? Оказывается, итальянский офицер, сидевший сзади, в охотничьем азарте выстрелил в газель, не заметив, что мушка его карабина находилась в одном дюйме от моего правого уха! Но оказалось, что можно охотиться и оглохнув.
Погоня продолжалась. Нам уже казалось, что газелям удастся ускользнуть. Поверхность пустыни становилась все более неровной. Но Роммель не собирался отступать и заставлял своего водителя прибавлять газу. Я не отставал от него. В этой самоубийственной гонке мы снова догнали стадо. Роммель сунул свою винтовку майору фон Меллентину, офицеру разведки, сидевшему на заднем сиденье, выхватил свой автомат и выстрелил. Одна из газелей упала.
Мы остановились. Перед нами лежало прекрасное гладкое животное. Нам стало грустно оттого, что жизнь покинула такое грациозное живое существо. Никто не проронил ни слова. Я никогда до этого не охотился и не знал, что надо делать дальше. Но Роммель это прекрасно знал – он вытащил большой охотничий нож и принялся за работу. Он умело разделал тушу, отделив рога, и погрузил все в машину.
Когда мы вернулись в штаб-квартиру, повар был очень доволен.
Да, вот так мы поохотились. С одной стороны, мы получили по изрядному куску вкуснейшего мяса. С другой – две сломанные рессоры, расшатанное ветровое стекло, оглохшее ухо и угрызения совести. Охотясь потом, мы учли свои ошибки и стали подкрадываться к стаду.
И еще… В конце концов, мы были на войне. Роммель был искусным охотником. Его профессией было убивать или быть убитым самому. И моей тоже. Мне же не становилось дурно при виде противотанковой пушки!
Глава 16
Роммель в боевом рейде: затерянные на нейтральной полосе
Роммель был недоволен расположением передового штаба танковой группы в Газале. Он находился слишком далеко от войск, и если поездка из Бардии занимала всего несколько часов, то теперь на такую поездку уходил целый день. Это было так же далеко, как и в Беда-Литтории. Дом дорожного инженера, в котором разместился штаб – или «дорожный дом», как мы его называли, – несколько раз бомбила британская авиация, прилетавшая ранним утром; мы подозревали, что британцы знали, что здесь находится нора Лиса Пустыни.
В район между Тобруком и Бардией был послан офицер с заданием подыскать место для новой штаб-квартиры. Он выбрал «дорожный дом» Гамбуте.
Мы выехали, чтобы осмотреть место для новой штаб-квартиры и посетить генерал-майора фон Равенштайна, командира 21-й танковой дивизии. Мы обогнули Тобрук в два раза быстрее, чем раньше, потому что дорога оси была уже готова.
Фон Равенштайн переместил свой штаб в район западнее Бардии и расположил его почти на самом пляже. Он любил красоту, и его «мамонт» стоял в живописной роще из пальмовых деревьев, которые, хоть и были эмблемой Африканского корпуса, встречались здесь столь же редко, что и женщины. Прибыли мы уже вечером. Фон Равенштайн и его офицеры как раз собирались ужинать в большой хорошо оборудованной палатке, служившей им столовой. Они гостеприимно приняли нас.
С легкой завистью я отметил про себя, что самая скромная и беднее всех оборудованная штабная столовая в Северной Африке – это столовая Роммеля. Здесь же были деликатесы, включая свежие яйца и холодное пиво, о котором мы даже не мечтали. Я так давно не пробовал свежих яиц, что съел свое с особым удовольствием. Когда я закончил, то увидел, как фон Равенштайн подмигивает мне:
– Хм! Ну что, вкусно, Шмидт?
Мы знали друг друга – или правильнее будет сказать, я знал фон Равенштайна, – с 1937 года, когда в Изелоне (город в Вестфалии) он командовал батальоном, в котором я в качестве кадета проходил военную подготовку. И вот фон Равенштайн молча толкает ко мне через стол свое нетронутое яйцо. Я запротестовал, но он с дружеской твердостью настоял, чтобы я съел его. Вот так я полакомился генеральскими яйцами.
После ужина я решил немного прогуляться под звездным небом. Фон Равенштайн присоединился ко мне, и мы взобрались на вершину бархана.
– Я часто прихожу сюда по вечерам, – сказал он, – и наслаждаюсь красотой и безмятежностью окружающей природы. – Он глубоко вдохнул свежий воздух пустыни. – В ярком лунном свете барханы становятся похожими на сугробы.
Мы молча упивались красотой пейзажа, я подумал, какие же они разные, эти два генерала, которых я знал лучше всех: фон Равенштайн – любитель красоты, мягкий, человечный, участливый, тот, для кого жизнь была поэзией; и Роммель – предельно практичный, жесткий, равнодушный к личным проблемам других, интересующийся человеком постольку, поскольку он вписывается в его военные цели, генерал, для которого жизнь была обычной прозой.
