Дмитрий Фурманов - Дневник. 1914-1916
Пальба идет неумолчная. Иногда прогремит так близко и так сильно, что содрогаются окна и стены у вагонов. Теперь, к вечеру, стало даже как будто сильнее, во всяком случае, чаще.
30 сентября
Я дежурю с 9 вечера 19-го до 9 вечера 20-го. Я захлебнулся от работы. Такой именно работы я и ждал
все время, о ней только мечтал. С вечера было лишь 4 раненых и 4 больных… Меня поднимали два раза ночью, в час и около четырех, а в седьмом я встал, и тут-то вот началась работа. За день пришлось перевязать несколько десятков, сотню с лишним переправили в Сарны. Из этих отправленных 32 австрийца – все рубленные шашками и колотые пиками. Наши драчуны за вчерашний день поработали вволю. Перевязочная у нас крошечная: обыкновенная теплушка, наполовину заставленная необходимыми ящичками, столами, скамейками. Нам удалось ее перевести в станционный зал, и тут было работать просторно и удобно. Помню только раз было нечто подобное где-то на Кавказе, не то в Елисаветполе, не то в Александрополе. Работали так же спешно, и так же перевязочную поместили в станции. Австрийцы – все молодой, недозрелый народ – по 17–19 лет, больше поляки и чехи. На перевязках спокойны и терпеливы – может быть, попросту боятся стонать, не вполне доверяют нашему терпению. То и дело подвозили к станции раненых с ближайших позиций. Бой сегодня ночью и на заре шел по всему берегу Стыри – от Полонного до Маюничей и дальше вверх. Австрийцы оставили Чарторийск, но наши его еще не заняли. Тот лесок, который вчера осматривали наши, австрийцы заняли сегодня за ночь, но кончилось это дело для них большим несчастьем. Ниже Козлиничей нашей кавалерии удалось каким-то образом за ночь перебраться через Стырь и внезапно ударить на австрийцев сбоку. Там поднялась невообразимая паника. Мы захватили несколько обозов, человек до ста пленных, и побито было к тому же немало народу.
Работа кипела непрестанно, целый день я ходил руки в крови. Усталости не было и следа, наоборот, была та непонятная напряженная бодрость, которая, продолжаясь несколько дней сряду, приводит к горячке. Все полны важностью работы: сделано так много, и больше того впереди. Не страшна перспектива! Кругом, вернее полукругом, от Полиц до Стыри все время гремит пальба: слышно, как рвутся снаряды, слышны глухие порывистые вздохи широких пушечных жерл. Эта обстановка подымает энергию, создает торжественную многозначительную атмосферу. Кругом стон, мольбы… Это не значит, конечно, что солдаты нетерпеливы: напротив, они поражают своей молчаливостью во время самых тяжких перевязок, – это невольные, глухие или ясные стоны, которые свидетельствуют о невероятных, почти непереносимых мучениях, когда стон вылетает сам собой из запекшихся губ. «Сестричка. воды. Ой, полегче. Ой, ой, ой. Ой, потише. Ничего, тяни: тут не больно.» А какое тут «не больно»: куски марли тянут за собою живые, кровяные куски. Здесь нам в полдень попадают раненные поутру, наспех перевязанные на позиции, а иногда и совсем не перевязанные. Раны грязные: часто кровь перемешана с землей, с сеном, нитками и проч. Но повязки снимаются сравнительно легко: всюду еще сочится свежая алая кровь, марля и бинты не успели присохнуть. Принесли австрийца: пуля прошла под самым сердцем и вышла под правую лопатку. Когда я снял бинты, у него что-то страшно захрипело в груди, и из раны забила алая кровь. Стало страшно: под самым сердцем забила она. Наскоро и туго забинтовал я побледневшего беднягу, и кровь остановилась. Отлегло от сердца.
Один за другим прибывают батальоны. Завтра поутру предполагается общее наступление. Здесь, на протяжении нескольких верст, немецкое наступление не только остановлено, но повсюду инициатива перешла в наши руки.
Вечером собрались офицеры. Завтра они выступают. Говорили о предчувствиях, и получилось такое впечатление, что какой-нибудь Иванов сто раз метался в жалобных излияниях и на сто первый действительно попал на шальную пулю. Тут припоминают его предчувствие, и создается вера в него. Некоторую душевную тягу я допускаю, но лишь у людей глубоких, с развитым чувством, которые об этом и говорить-то постыдятся, а если и обмолвятся, то вскользь, чего другие и не заметят, пожалуй. Пришлось услышать прекрасные выражения: «врет, как кавалерист», «врет, как очевидец». Созданы войной, войной именно этой, настоящей, когда так много оказалось всяческих «очевидцев», нередко присылающих из Тамбовской губернии поэтический очерк люблинских схваток, ужасный воздушный бой описывающих, как свою комнату. А один кавалерийский полк притягивают к ответственности за то, что он шел все время сзади пехоты, разведочные сведения получал лишь от нее и не выполнил прямого своего назначения.
КострыПолночь. Тихо-тихо. У костров сидят засыпающие солдаты и мерно качаются взад и вперед. Где-то солдатик вспоминает родину и поет унылую, протяжную песню о том, как
На родную на сторонку Мне хотелось бы глянуть…
Трещат костры, разлетаются во все стороны золотые искры и освещают темные морды лошадей. Вспоминается тургеневский «Бежин луг».
Пальба притихла. Завтра она возобновится с удесятеренной яростью.
Подошел новый эшелон. При разгрузке слышна свежая, здоровая брань: она как-то чище и естественнее нашей полубрани с постоянной оглядкой по сторонам. Летят из вагонов винтовки, шинели, ранцы. Все это, спутанное и смешанное, каким-то образом живо расходится по рукам, и за временной суетой скоро снова наступит могильная тишь.
Жутка эта тишь. Чудится в ней что-то зловещее, недоброе.
ПеревязкаРазрывная пуля изуродовала руку. Пуля вошла во внешнюю часть плеча, вышла во внутреннюю, и эту внутреннюю страшно было видеть. Во-первых, поражает разница объемов входного к выходного отверстий: второе больше первого по крайней мере в 4–5 раз, тогда как входное обыкновенной пули бывает больше входного всего в Ш-2 раза, смотря по встречаемым изнутри препятствиям. И вот развороченная внутренняя часть плечевой части руки представляла такую картину: ободранные, словно ощипанные, края; мелко раздробленные кусочки кости; множество каких-то отверстий и тайных ходов со следами присохшей земли, соломы, запекшейся крови; основное отверстие по направлению ко входу с висящими по бокам жилами, нервами, кусочками мяса, торчащими косточками. Это отверстие шло как-то зигзагами, но ясно было, что общее направление у всех зигзагов одно. Присохшую повязку было отдирать и трудно и жутко: перекиси у нас почти совсем нет, и потому для отмачивания употребляем одну борную, а известно, как слабо она действует. Рука ослабла, мясо сделалось дряблым, рыхлым, чувствительным, малейшее движение вызывало, по-видимому, адскую боль. Раненый – казак, и потому о терпении не приходится говорить: скорее лошадь заплачет, чем застонет казак, а тут, по-видимому, грань страданья и выносливости была уже далеко перейдена. Слой за слоем кое-как отделялась кровавая марля; с трепетом и замиранием оторвал я последний слой, и невольный вздох облегченья вылетел из груди. Рука дрожала мелкой дробью. Она билась по частям, и там, где билась, выступали грозно и выпукло синеватые вены. Она дрожала по частям, мелко, часто, торопливо и в то же время колыхалась и как-то вытягивалась конвульсивно вся сразу; ее вело во все стороны, гнуло, тянуло, вывертывало и кружило. Туда, в глубокую, словно бездонную яму еще живого мяса, приходилось лазить пинцетами и зондами, туда вводили вездесущую марлю, мазали йодом, ковыряли, терли, вытаскивали, водили – словом, там, в глубине, совершалась работа, как на суше. Крепко стиснул казак свои здоровые, белые зубы. Только и слышался скрежет, стук подаваемых инструментов, отдельные приказания да редкий крик или вздох, собственно и не вздох, а какой-то полушепот-полукрик внезапно испуганного человека. Тяжело, глубоко вздыхал казак, молчал, крепился. А когда кончили бинтовать, спросил: «Возьмут руку-то али нет?» – «Нет». – «Ну а нет – и слава богу».
