Михаил Михалков - В лабиринтах смертельного риска
Так мы и выбрались из села.
Тройка
Сани, запряженные тройкой лошадей, стоят возле крепкого сруба. Раннее утро. Сквозь заледеневшие окна виден свет керосиновой лампы. Это — районная полицейская управа.
Село — одна улица. Дома целы, из труб тянутся дымки. Рядом с управой — дом старосты (раньше в нем была школа). На улице никого, только возле самой управы деловито снуют полицаи. Один тащит гогочущего гуся, у другого за спиной в мешке визжит поросенок, третий, с трудом держась на ногах, волочит по снегу немецкую канистру и что-то поет…
— Никак, самогон прет, — говорю я.
— Возможно. Нажрался, гад!
Мы с Василием лежим за забором в сугробе, наблюдаем. Все, что нас интересовало, мы уже разузнали.
— Сейчас начнем! — говорит Василий. — Ты задами обходи село, выйдешь возле той церквушки. — Василий указывает на крохотную колоколенку, видную нам из-за бугра. — Сколько тебе туда добираться?
— Минут десять.
— Так вот. Я минут через десять махну в сани, проскочу селом и подхвачу тебя на ходу возле церквушки. Ясно?
— Ясно.
Я отползаю в сторону и, прячась за сугробами — где на четвереньках, где на карачках, где бегом, — огибаю село задами. Вот и церквушка. Ложусь в снег возле облупленной, давно не беленной церковной стены. Жду… Смотрю, летит мой Василий на тройке, как ухарь-купец. Звенит на всю улицу поддужными бубенцами. В одной руке — вожжи, в другой — трофейный автомат, из него он чешет по полицаям, выскочившим из управы с винтовками.
На ходу с разлета бухаюсь в сани и ударяюсь головой о бочонок с медом. Полицаи не успели его снять. Минуем село и вихрем летим по чистому полю, навстречу заре. Снег вокруг ослепительно розовый. Сытые, взмыленные кони мчат наши розвальни — только снежная пыль клубится. Вороной коренник вымахивает голенастыми ногами, в пристяжных — две гнедые кобылы. Василий стоит в розвальнях и нахлестывает кнутом: «Гей, вороные! Орлы удалые! Вывозите, черт побери!.. Держись, браток! Не вывались! Вперед! Смерти нет!» — орет он во все горло, в азарте забыв, где мы и что мы. А я тем временем шарю в санях и обнаруживаю под рядном и сеном все новые и новые дары — тут и сало, и лепешки, и горшки со сметаной.
— Смотри! — кричу я. — Винтовка!
Василий интересуется:
— А ты из трофейного бьешь?
— Бью! А как же!
— Тогда порядок. — Он придерживает лошадей и, сев со мной рядом, окунает в разбитый горшок сметаны лепешку и ест, как мальчишка, облизывая вымазанные пальцы.
— Ох, полицаи! И любят же смачно пожрать, сволочи! — хохочет он.
Едем рысцой по целине. Невдалеке стена неубранной кукурузы. Вдруг видим, из кукурузного поля выходят три зайца. Что-то их удивило и привлекло, и они, высоко подняв уши, сидят рядком на снегу и слушают звон бубенцов.
Отмахав за день километров сорок, кони примчали нас к глухому селу. Остановились у какой-то хозяйки — обстановка подходящая, немцы здесь не появлялись. Мы распрягли коней. Пришлось забинтовать им ноги — проваливаясь сквозь ледяной наст, они в кровь ободрали лодыжки. И сейчас, стоя с торбами на шеях, от боли бьют копытами.
Хозяйка была счастлива — мы отдали ей окорок. Устроила нас на большой крестьянской кровати, сама с детьми полезла на печку.
Ночью мела пурга. Ветер стучал ставнями, завывая в трубе. Где-то неподалеку выли волки.
Утром мы отправились дальше. Ехали в открытую по дороге. Среди дня нам попалась навстречу бричка, запряженная старой клячей. В бричке сидели трое вооруженных полицаев. Василий насторожился.
— Если привяжутся с проверкой документов, — сказал я, — коси из автомата. Не привяжутся — пусть шпарят мимо.
Бричка поравнялась с нами. Увидев в санях немецкого солдата с винтовкой, полицаи даже не почесались. Мы мирно разъехались. К вечеру, когда заходящее солнце глядело нам в спину, на дороге впереди показался какой-то человек. Он сошел на обочину и дал нам проехать. Проезжая мимо, я взглянул ему в лицо, и оно мне показалось очень знакомым. Проехав метров сто, попросил Василия развернуться и догнать прохожего.
— Куда путь держишь, мил человек? — спросил я прохожего.
— В соседнее село.
— А где живешь?
— Вон там. — Он показал на небольшую балку с редкими домиками.
— А меня признал?
— Ни.
— В Кировограде бывал?
— Був.
— Ну, тогда бывай здоров!
Мы снова развернулись и поехали своей дорогой.
— Чего ты к нему привязался? — спросил Василий.
— Узнал подлеца. Это тот самый полицай, который командовал экзекуцией, когда меня пороли… Помнишь, рассказывал?
— Что же ты его не прихлопнул?
— Успеется. Чего ему на дороге валяться, на след наш наводить. Мы в его село едем. Отдохнем. Подкрепимся. К вечеру навестим…
И мы навестили его в той хатенке на краю балки, которую он указал. Старуха, приютившая нас в селе, знала этого полицая. Приметный, без уха. «Хуже немцев, ирод проклятый! — пожаловалась она. — Недаром его «одноухим» кличут. Кто-то, видать, ему ухо отрезал, что ли, или откусил».
В его дом мы вошли поздно вечером. Сидит эта толстомордая гадина в белой рубахе, уплетает вареники и горилку хлещет.
— Сидайте вечерять! — приглашает.
— Некогда нам, дела. Так ты меня не признал? — спрашиваю. — А в Кировограде был?
— Був.
— Там меня в лагере полицаи пороли, а ты, гад, ими командовал…
Одноухий побелел, медленно поднялся с места — ни жив ни мертв. Мы с Василием подошли поближе к нему и, в полный голос от имени заключенных кировоградского лагеря объявив приговор, привели его в исполнение. Прошитый тремя пулями, полицай с храпом рухнул на пол, опрокинув на себя бутыль самогона.
Я вернул Василию его «кольт».
Пока все шло благополучно.
Как-то раз остановились в одном селе на ночевку. Утром я пошел к сапожнику: порвались ботинки. Починил старик ботинки, подбил гвоздями и говорит:
— Сто лет теперь носить будешь. Шагай, хлопчик, веселее!
— Спасибо, дедушка! Я на лошадях.
Вышел из дома. Вижу, в село втягивается немецкий обоз. Спрятался за сараем, выжидаю. Спустя минут двадцать, когда обоз миновал село, возвращаюсь туда, где оставил Василия, а его и след простыл. «Где он?» — спрашиваю хозяйку. — «Как немцев увидел, прыгнул в сани — и в поле».
Вышел я во двор — только следы от саней на снегу. Прав был сапожник. И пошел я пешком. Трудно мне было без Василия, но я понимал, что другого выхода у него не было. Увидели бы немцы тройку — пиши пропало!
И вот я снова пробираюсь на север — к лесам. И опять пешком.
