Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма
Непросто складывались отношения у меня в доме. Чувство вины перед мужем угнетало меня, а положение было безвыходным. Если бы я даже решила расстаться с мужем вопреки его желанию, это наложило бы на Ю. определенные обязательства, чего допустить я тоже никак не могла. Следовательно, все шло по-старому. Но на такую жизнь уходили мои физические и душевные силы. Я начала болеть. Определили полное истощение нервной системы, что, как известно, трудно поддается лечению.
После каждого визита Юры в Москву я, как правило, болела больше двух недель, не могла работать. Начались больницы, но сроки, когда я себя чувствовала прилично, все сокращались, через короткое время после лечения я опять теряла силы, и все начиналось сначала: высокое давление, бессонницы, мигрени. На время Юриных приездов я изо всех сил старалась быть «прежней», то есть бодрой, готовой ездить с ним по его делам, встречаться, когда ему удобно, и т. д. При этом вести дом (что всегда входило в мои обязанности) так, словно ничего не происходит. Главное, надо было дать Ю. тот покой и отдых, ту тишину, ту теплоту, которые ему были так необходимы.
Юра видел, что я сдаю все больше и больше. Понимая причины, сокрушался ужасно, что ничего не может поделать. Говорил, что он трус, что испортил мне жизнь, что вот мне бы «любить Андрея Дмитриевича»[114], а не его. Я же ни минуты не считала и не считаю, что он испортил мне жизнь; напротив, безмерно ее украсил.
Об этом я постоянно твердила ему.
И все же после его отъезда я опять в буквальном смысле валилась с ног и доходила до того, что желала, чтобы он разлюбил меня, чтобы я осталась одна. Иной раз мне казалось, что, верно, сама разлюбила, если так ужасно, безнадежно устаю. Проходили эти состояния только тогда, когда нам удавалось хоть несколько дней побыть вдвоем – в Кемери ли, в Ленинграде ли, или, редко, в Москве. Так мы и жили, по мере сил «держа» друг друга.
И вдруг все резко изменилось. В июне 1981 года свалился с тяжелым инсультом мой муж. Он занимался вольной борьбой, и во время тренировки была зажата артерия на шее, что привело к инсульту.
Две недели он был без сознания, и врачи считали, что не выживет. В это критическое время Юра приехал из Ленинграда мне помочь: две недели жил у меня, каждый день ходил со мной в больницу, покупал продукты для больного, утешал, как только мог и умел. В это время у меня жила и дочь, оставив на мужа пятимесячного младшего сына. Уехав же, Юра часто писал письма, очень меня поддерживающие. И какие только аргументы ни находил, чтобы обнадежить, убедить, что все как-нибудь образуется. Чтобы был понятен ход событий, нужно сказать несколько слов об обычных советских – непривилегированных – больницах восьмидесятых годов. Врачи попадались и знающие, и хорошие специалисты, но без тщательного ухода, одними лекарствами, они мало что могли сделать для спасения жизни после обширного инсульта. А ухода как раз и не было. В отделении для парализованных не только не имелось никаких приспособлений, чтобы переворачивать тяжело больных для предупреждения пролежней, но не было даже инвалидных кресел, не было лифта. Пациенты лежали в полной неподвижности, а те, кто начинал понемногу шевелиться, всей тяжестью парализованных тел висли на родственниках. Никто не менял мокрых простыней, да простыней и не хватало, я приносила из дому свои, рвала на полосы, чтобы делать из них пеленки. Помню отчетливо такую картину: в палату няньки вносят тарелки со щами, ставят на грудь каждого больного и уходят. Через полчаса возвращаются, снимают нетронутые тарелки с неподвижных тел: обед закончен. Если у больного нет родственников, то некому и накормить. Сестры брали взятки, но это не помогало, рассчитывать на их уход не приходилось.
Так что я проводила в больнице целый день, уходя домой только ночью, чтоб поспать несколько часов. Обмывать, вытаскивать из-под парализованного тела мокрые простыни во избежание пролежней, клизмы, уколы, физиотерапию и массаж – все это пришлось быстро освоить. Хотя формального медицинского образования у меня не было, но некоторые познания в медицине имелись – в моей семье было много врачей, а интуиция подсказала остальное. Особенно трудно было поднимать и тащить на себе парализованное тело, когда муж начал делать первые шаги. Когда кризис миновал и ясно стало, что муж будет жить, ему стали давать одно экспериментальное, неопробованное лекарство – естественно, без согласия близких. Состояние мужа тут же резко ухудшилось. Наблюдая различные симптомы и сопоставляя факты, я поняла, что дело именно в новом лекарстве, и потребовала от врачей его отменить. Это вторично спасло его от гибели.
Не стану описывать два первых года после инсульта, скажу только, что жизнь моя абсолютно переменилась. Физические силы мои были к тому времени так малы, что я до сих пор не понимаю, как одна справилась со всем – не только спасла, но и выходила мужа, поставила его на ноги. Жизнь «на коротком поводке» сильно изменила меня. На какое-то время как бы ушел и Юра.
Помню, как весной 1982 года мне удалось пойти в Институт славяноведения послушать его выступление. Он тогда занимался вопросами организации мозга, полушарной асимметрией. Я сидела, слушала и ничего не понимала и не запоминала. Это не было «отключение» от радости слышать его голос, как иногда бывало раньше. Нет, тут было другое: голова не способна была ничего воспринять.
Я очень медленно приходила в себя и приноравливалась к новому укладу дома, где жизнь сосредотачивалась вокруг нужд лежачего больного. Приехала с Украины мама, чтобы отпустить меня на неделю отдохнуть. Я сообщила Юре, что еду в Кемери. Он, не помня адреса, но, как всегда, помня место, где ему хоть раз привелось быть, примчался на два дня меня утешать. Очень меня жалел и всячески успокаивал.
А через два года, в июле 1983 года, случилось еще одно несчастье: средний сын Ю.М. Гриша упал со строительных лесов церкви, которую расписывал. В результате перелом основания черепа, дрожательный паралич правой руки. Ужас и боль у Юры в доме. Инвалидность, растущая инфантильность, столь знакомая мне по мужу после инсульта. Горькое раскаяние и неизбежное ощущение вины у Юры. Он вспоминал, что ведь у Гриши трижды было сотрясение мозга, но кто обращал внимание на их последствия? Наши судьбы, как сказал Юра, оказались в некотором смысле зеркальными.
Потом он увидит зеркальность еще и в том, что они с Зарой, как и мы с мужем, останутся одни, когда младший сын Леша уедет из Тарту. Юра, как и я, жил теперь на «коротком поводке», а когда в 1984 году вырвался в Москву, то говорил мне, что не в силах улыбнуться. Я записала в дневнике, что в таком состоянии я его еще никогда не видела. Смотреть на него было больно.
