Фрау Томас Манн: Роман-биография - Йенс Инге
Один из их тогдашних друзей, В.-Е. Зюскинд, исполнявший второстепенные роли в «Союзе мимиков», выступая в 1963 году с речью по поводу восьмидесятилетия брата и сестры, Кати и Клауса Прингсхайм, упомянул об одной сцене, которая говорит о том, скольких душевных волнений и мук стоили матери тогдашние проделки старших детей. Зюскинд поведал о разговоре, состоявшемся в 1923 году с «вконец растерянной, рассерженной Катей Манн», которую он повстречал на мюнхенской Резиденцштрассе. «Обычно высокомерная и самоуверенная», она вдруг накинулась на него с исступленным криком, моля и заклиная его сказать, «какой кружок тогдашней „золотой“ молодежи столь пагубно влияет на старших детей, которые просто погрязли в пороках». Это была доведенная до отчаяния, выбившаяся из сил мать. Он неожиданно понял, «что такая насмешливая, не допускающая возражений, не ведающая снисхождения женщина, она скрывала свою драму даже от близких друзей дома и несла на своих плечах всю тяжесть оскорбленного материнского чувства».
Зюскинд был совершенно прав. Поведение ее «старших», их строптивость и своеволие действительно больно ранили Катины чувства. Тем не менее, это не могло убить в ней веру в здоровую сущность ее «талантливых чертенят». Во всяком случае, одно не вызывало сомнений: дети должны немедля уехать отсюда, их необходимо изолировать от ровесников-со-седей по Герцог-парку, а также вырвать из школьной среды, так и не сумевшей привить им интерес к учебе, которую они считали лишь обременительной обязанностью. Однако там, где дало сбой общепринятое классическое образование, при известных обстоятельствах могла помочь, по мнению матери, новейшая педагогика, основанная на концепции самостоятельной учебы в школьном коллективе под руководством чутких преподавателей. Быть может, «удастся воспользоваться факультативными занятиями в школе для одаренных детей» и сдать там экзамен на аттестат зрелости. Все тщетно! Преподавателям горной школы в Хохвальдхаузене не удалось преодолеть барьер между сестрой и братом и остальными воспитанниками. Пока родители еще тешили себя надеждой, что несмотря на некоторые трудности, поначалу вполне естественные, дети все же свыкнутся с новой жизнью и получат необходимые знания, подружки Клауса и Эрики из дома Вальтеров уже давно знали, что те в действительности не имели ни малейшего интереса ни к слиянию со школьным коллективом, ни к учебе, и, самое позднее, к началу летних каникул снова намерены оказаться в Мюнхене.
Такое отношение детей задело Катю Манн сильнее всех прежних неудач. Она тотчас сообщила Эрике, что из ее писем была уверена, что они с братом, несмотря на объективно неблагоприятную обстановку в школе, останутся, тем не менее, в Хохвальдхаузене, ибо там «во многих отношениях совсем не так уж и плохо» и так далее. А теперь она узнает от ее подружек совершенно обратное. «Думаю, я заслужила большего доверия и откровенности с твоей стороны. Я всегда доказывала тебе свою самую искреннюю любовь […] и надеялась, что наконец-то положен конец всякому вранью и изощренным хитростям».
Неискренние взаимоотношения в семье — тут уж Катя Манн не знала снисхождения. Они причиняли ей куда большую боль, нежели «все оскорбления» и самые грубые публичные обвинения — чтобы защититься от них, она могла найти соответствующие аргументы. «Если есть веские причины против пребывания в этом заведении, то, естественно, не может быть и речи о том, чтобы оставить вас там. К тому же я […] не какой-нибудь изверг, и посему, если ты не можешь с ними ужиться, то нет необходимости оставаться там». Однако либеральность либеральностью, но она последовательно настаивала на своем — ее решения всегда были взвешены. Ее наставления редко вызывали возражения, потому что, как правило, бывали деловыми и логически последовательными. Катя никогда не скрывала своего мнения, даже когда была уверена, что его выслушают без всякой охоты. «Впрочем, тем временем я получила большое, очень умное письмо [от директора горной школы Штехе]. […] Он дает Клаусу характеристику, с какой я совершенно согласна, хотя меня она и не осчастливила».
Катя Манн всегда поступала честно. Не щадя противника, она, однако, никогда не была мелочной или злопамятной. «Причины, из-за которых мы отправили вас туда, все еще не устранены, — сообщала она Эрике, — и только в случае, если вы по-настоящему изменились, если прекратятся тайные походы в кино и к актерам, всякого рода махинации и прочие бесчинства, учиняемые вместе с Вальтерами, лишь в этом случае возможна жизнь одной семьей. […] Тебе не стоит расстраиваться [из-за моих замечаний]. Но ежели они дойдут до твоего сердца и в дальнейшем я опять смогу доверять тебе, меня это очень обрадует» (4 июля 1924 г.).
Наряду с разъяснением собственной точки зрения, которая вполне допускала возвращение детей в родительский дом, в письмах матери ее «старшим детям» звучат примирительные нотки: «Думаю, тебе неплохо бы снова возобновить учебу в гимназии». И тут же она смиренно добавляла: «Во всяком случае, с Аисси [64] будет значительно труднее. Но кое-чему, я надеюсь, он научился […]. Боже мой, сколько же я потратила сил на то, чтобы все это устроить для вас, и очень жаль, что старалась зря».
Катя оказалась права: с Клаусом день ото дня становилось все труднее. В то время как Эрика все же последовала совету матери и в 1924 году, пусть даже и с грехом пополам, выдержала вступительный экзамен в мюнхенскую гимназию имени Королевы Луизы, то с Клаусом госпоже Томас Манн пришлось поехать в Салем. Там ей в самых вежливых выражениях посоветовали обратиться в школу в Оденвальде, но она, запасясь рекомендациями, отправилась в Оберхамбах. «Я была бы крайне счастлива, — писала она в письме руководству школы, — если бы мой сын, который, при его хороших задатках, переживает в настоящий момент довольно тяжелый период, нашел в Вашем заведении достойное окружение; я уверена, коль скоро окажется именно так, он доставит вам радость». Директор школы Пауль Гехеб как пастырь — скорее пастырь, чем воспитатель, — изъявил согласие заняться воспитанием трудного юноши. В порядке исключения, Клаус был освобожден от регулярных школьных занятий и мог проводить дни за чтением и сочинительством стихов. Однако и эти усилия ни к чему не привели.
В конце концов, после бесконечных пререканий из-за, очевидно, слишком высокой (для многочисленной писательской семьи) платы за обучение, разразился скандал: дерзновенный юный поэт в сочиненном им опусе подлым образом оболгал своего великодушного ментора Гехеба. Классный надзиратель, естественно, возмутился, и отцу Томасу пришлось просить о снисхождении: «Мой сын решил, что может в своем поэтическом опусе смешать существующие в обиходе крепкие выражения с поэтическими, не подумав об опасности, возникающей в связи с этим; но специфические современные выразительные средства, которые он стремится использовать в своем сочинительстве, и свойственная им своеобразная причудливость и резкость изображения […] придают его стихам нечто отталкивающее, вызывающее отвращение, что ухудшает их восприятие читателем. Я […] буду очень серьезно говорить об этом с Клаусом».
Такая возможность представилась довольно скоро. Клаус снова возвратился в Мюнхен и поселился в своей прежней комнате на Пошингерштрассе. Как говорится, нельзя было терять ни секунды. Воспитательные возможности школы, как понимали родители, исчерпали себя, и лишь, быть может, пребывание в замке дружески расположенного к семье писателя Александра фон Бернуса, интересовавшегося педагогикой, направит юношу на путь истинный. Дома, в привычной для него старой компании, Клаус мог возобновить свою разгульную жизнь, чему семья решительно воспротивилась, и в первую очередь из-за младших сестер и братьев, но прежде всего «средней пары», которая хотя и не отличалась столь буйным нравом, как старшая, тем не менее в определенной степени тоже доставляла много волнений.
Голо, старший в этой паре, страдал оттого, что должен постоянно оставаться в тени из-за старших брата и сестры, которых он любил и боготворил. Он чувствовал, что родители очень беспокоились за Эрику и Клауса, не оправдывавших непрестанных материнских усилий и хлопот. Ревнуя, он часто становился угрюмым и меланхоличным, а порою подобострастным и преданным, в следующий раз он являл миру чудачество и шутовство — в общем, ребенок со множеством масок.
