Булгаков и Лаппа - Бояджиева Людмила Григорьевна

И снова, и снова… Тася по капельке уменьшала дозу, радуясь каждой победе, каждой минуте, когда Михаил мирно читал старые книги или что-то писал.

Но срыв неминуемо происходил. Скандал, переходящий в драгу, требование укола, угрозы, мольбы…

— Все, не могу больше. Отдам тебя в больницу! — Бросив в лоток шприц, Тася поднялась, вышла из комнаты. Когда вернулась, он кинулся к ней, обнял.

— Только не это, Тася, умоляю! Это конец. Мне не быть врачом. Я застрелюсь. Ты же не хочешь моей смерти? — бубнил горячо в пахнущую больничным мылом шею.

— Я хочу здорового мужа. — Тася высвободилась, подобрала ампулы. — Нормального! А не преступника. Врач-наркоман — преступник!

Так ведь ничего особенно страшного не происходит! На работоспособности моей эти впрыскивания не отражаются. Я великолепно справляюсь с операциями, я безукоризненно внимателен к рецептуре и ручаюсь моим врачебным словом, что мой морфинизм вреда моим пациентам не причинил. — Он говорил спокойно и внятно, словно Тасе, а не ему требовалась помощь.

— Но в больнице все уже догадываются.

— Шипят за моей спиной! — стиснул зубы Михаил. — Ненавижу!

— И фармацевты грозят отобрать печать. Это уже не шутки. — Тася расплакалась, вспоминая напугавший ее случай.

— Это почему же у доктора Булгакова такой расход морфия? — строго спросил ее пожилой аптекарь, глядя поверх круглых очков. — Похоже, у больного развивается наркомания.

— Пожалуйста, дайте лекарства по этому рецепту, — проговорила Тася и вцепилась в край деревянного прилавка, чувствуя, как похолодел лоб и потемнело в глазах. Она ходила по городу уже три час.

— Присядьте, — аптекарь вышел из-за стойки и усадил побледневшую женщину на табурет. — Вы измучены. Я вижу вас не первый раз. Мне по-человечески жаль вас. Но я не могу способствовать самоубийству. — Покачав годовой, он вернул рецепт. Скажите доктору Булгакову, что с морфием не шутят. Впрочем, он и сам уже, видимо, убедился. Будет говорить вам, что все кончено, что найдет силы бросить, не верьте — надо серьезно лечиться, если еще не поздно. И предупредите его, что, если аптекари сообщат об этом в медицинскую управу, его могут лишить печати. Тогда уж к профессии не вернуться.

Тася предстала перед мужем с пустыми руками.

— Не дают нигде. Заметили, что доза большая, грозятся отобрать докторскую печать. А значит, врачом тебе уже не быть. Надо уезжать.

— Всему конец… — Он обреченно опустился на табурет. — Ненавижу, слышишь, ненавижу! — закричал отчаянно и страшно, швыряя в стену все, что попадало под руку.

— Надо ехать домой. Там все как-то образуется. Там родные, знакомые, тебе обязательно помогут, — взмолилась Тася, надеявшаяся, что Киев спасет, поможет. Если бы кто-то знал, как трудно сражаться тут с ним одной!

— Киев? Как я там появлюсь таким?.. Невозможно… — Михаил уронил на колени исхудалые руки. Сейчас он был так похож на загнанного, попавшего в ловушку зверя, что у Таси от жалости дрогнуло сердце.

— Так больше нельзя, пойми же, Мишенька!.. Посмотри паевой руки, посмотри! Они же прозрачны, одна кость и кожа… Погляди на свое лицо… — Тася сжала его костлявые плечи и встряхнула: — Слушай, Миша, ты погибнешь. Заклинаю тебя, уедем. Если мы не уедем отсюда в Киев, я удавлюсь. Ты слышишь?

Он поднял на нее пустые глаза. Видел ли тогда постаревшую, измученную Тасю? Понял ли ее последнюю решимость? Позже, в рассказе «Морфий», якобы о медсестре Лине напишет: «Она была желта, бледна, глаза потухли. Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех».

А жене, грызя ногти, сверкая исподлобья опасливым взглядом, Булгаков скажет: «За тебя меня Бог покарает! Эх, Таська!»

14

Отставку по болезни все же Булгакову дали. В феврале супруги уехали в Киев.

Ехали хорошим поездом, в мягком вагоне, где проводник в дорожном мундире подавал чай. Проводник уже знал, что этот поезд, вероятно, последний «из бывших» и что основным пассажирским железнодорожным транспортом окончательно станут теплушки. Что поезда теперь ходят кое-как и зачастую подвергаются налетам банд. С пассажирами своими — супружеской парой — обсуждать положение дел не стал. Знают они и так все, вон какие измученные.

Да, они знали. И этот поезд вместо загаженного, промерзлого, набитого людьми дощатого вагона показался им случайным подарком. Это был знак, что все возвращается в прежнее русло — впереди Киев и близится конец черной полосе.

— Я знаю, тебе помогут, Мишенька, у тебя много друзей среди врачей, ты крепкий, и я буду рядом. Теперь все позади. Несмотря ни на что, ты оказался отличным доктором.

— Ах, что и сказать, не знаю… Что на это ответить доктору Булгакову? Лечил иногда через силу, в полузабытьи, но честно, как мог.

— Знаю, как тяжело тебе давался порой даже малейший шаг. Ты сильный, я верила, что ты сильный.

— Как же мне повезло с тобой, Таська! Безмерно! Этого даже не опишешь. — Михаил находился в приподнятом состоянии. Действовал недавний укол с пониженной дозой, приближение спасительного Киева. Вера в избавление от зависимости проснулась с новой силой.

Жить, как же все-таки хотелось жить! В теплом купе с вишневыми плюшевыми диванами, с окном, задернутым шелковой шторой было уютно и покойно. Ну прямо театральная ложа! И никаких неправильных родов! Вот она, настоящая жизнь, а все остальное — кошмарный сон.

— Тась, ты думаешь, я так просто листки исписывал? Нет, у меня есть виды на будущее. Конкретный план. — Он достал из портфеля стопку листов. — Это доклад о моих наблюдениях за распространением сифилиса в глубинке России. Ведь темнота же страшная! Крестьяне не верят, что сыпь — признак заразной и смертельной болезни. Если вовремя не лечить, заражают других и погибают сами. Дети рождаются с болезнью в крови! А лечиться не хотят и в заражение не верят. Так и ходили ко мне целыми семьями, да еще посмеивались: чего доктор зазря стращает? А потом проваленные носы, поражение всего организма, паралич мозга, конец. И это превращается в эпидемию, Тася.

— А здесь, — Тася взяла листы, — здесь твои наблюдения?

— Здесь мой доклад на медицинском обществе Я ведь хочу открыть в Kиеве свой собственный кабинет.

— Отличное решение! — Тася счастливо улыбалась и качала головой — впервые за долгое время Миша делился с ней своими мыслями! Впервые был вдохновлен планами, и какими интересными — собственный кабинет!

Для встречи в Киеве она прифорсилась — надела лучшее платье с кружевным воротничком и пряди надо лбом закрутила на лоскутные, папильотки. Мужа перед прибытием причесала и ободряюще поцеловала в щеку:

— Я так люблю тебя. Мишенька. Только держись и все будет хорошо.

Поезд прибыл по расписанию, но на вокзале никто их не встретил. Густо сыпал мягкий, пушистый снег, сквозь который заманчиво и пестро светились огни, города.

Часть третья

На Андреевском спуске

1

На Андреевском спуске не получили телеграмму, сообщавшую о приезде Михаила и Таси. Прибывших никто не встретил. Лихо понес извозчик по заснеженным улицам. Дома и сады в белых пуховиках, вычищенные дворниками мостовые, на центральных улицах огни витрин, швейцары у зеркальных дверей, нарядная толпа — дамы в мехах, офицеры, солидные господа буржуйского вида, деловито выходящие из авто… Гремящая из ресторанных глубин музыка. Словно и впрямь ничего не случилось.

Окна дома № 13 на Андреевском спуске светились знакомым мандариновым светом, и выпархивало в снежную канитель веселое бренчание пианино.

— Не может быть… — Прислонясь к металлической колонне, поддерживающей балкон, Михаил поднял лицо, впитывая этот незабвенный свет, эти звуки, означавшие жизнь. — И у Листовничего в кабинете лампа горит, — кивнул он на полуподвальное окно с задернутой шторой, светящейся изнутри зеленым светом. — Неужто все приснилось?

Время с декабря 1918 года по август 1919 года Михаил и Тася проведут здесь, в семье Булгаковых, переживая обрушившуюся на город череду переворотов. За Киев дрались немцы, поляки, «желто-блакитная» армия петлюровских националистов, большевики и созданная, наконец, армия Деникина. Снова и снова перехватывали власть над городом враждующие стороны, и всякий раз за вторжением следовали жертвы, чистки, погромы, страшная неизвестность и полное непонимание происходящего.