«Крот» в генеральских лампасах - Чиков Владимир

— А почему вы сказали, что я буду возражать против вашей версии в отношении полковника Полякова? С чего вы это взяли?

В тоне, которым генерал произнес это, Сенькин ощутил угрозу и потому с тревогой ответил:

— Да потому что, идя к вам, я понимал, что никто из наших руководителей не ждет и не хочет, чтобы могло появиться грязное пятно на коллективе. Уверен, что и вы не хотите этого. Вот и все мое объяснение.

Изотову хотелось продолжить расспросы Сенькина, но он вспомнил, что ему пора выезжать в Генштаб, и потому предостерегающе заговорил:

— Поймите меня правильно, Анатолий Борисович, я не рекомендую вам распространяться о своих ничем не подкрепленных подозрениях. Огласка же их ничего кроме вреда не принесет. И вам и Полякову.

— А я и не распространялся. Сообщил вот только вам, чтобы вы знали о моих личных подозрениях.

— Вот и хорошо! — обрадовался генерал, потирая руки. — Вопросы у вас есть еще ко мне?

— Нет, Сергей Иванович, — спокойно ответил Сенькин. — Разрешите идти?

— Да, вы свободны.

Изобразив удовлетворение от состоявшегося разговора, полковник Сенькин поспешил ретироваться за дверь, бросив на ходу всего два слова:

— До свидания.

Склонив голову на бок, генерал Изотов надолго задумался, глядя в окно. В конце концов он решил для очистки совести сообщить о подозрениях Сенькина заместителям начальника ГРУ Бекренёву и Павлову.

Несколько дней Сенькин переживал из-за того, что сообщил Изотову о своих подозрениях. Ведь этим сообщением он поставил под удар прежде всего самого себя: так ему могут зарубить планировавшуюся долгосрочную загранкомандировку. Разговор с начальником управления кадров оставил у него пренеприятный осадок. «Но ничего, главное — доложил и дал понять Изотову, что провалы в Америке были не случайны. А он пусть теперь думает», — успокаивал он себя.

Несмотря на это, в душе Сенькина надолго поселилась тревога, которая все больше разрасталась из-за опасений, что его подозрения могут не подтвердиться. С каждым днем вокруг, казалось, образовывалась глухая пустота, хотя рядом — и на работе и дома — находились все те же хорошие люди. Но поделиться с кем-либо из них своими догадками о причинах провалов в США и о состоявшемся разговоре с Изотовым он не мог, боясь навлечь на себя неприятности. Единственным человеком, которому он мог излить свою душу и рассказать обо всем, был полковник Гульев, который тоже хорошо знал Полякова по совместной работе в Нью-Йорке в первую командировку.

Между тем продолжавшиеся тогда аресты и судебные процессы в США над советскими нелегалами, которых не успели перебросить в СССР или вывести в другие страны, встревожили весь оперативный состав ГРУ. То, что произошло это из-за предательства кого-то из своих, сомнений ни у кого из сотрудников военной разведки не было. И это обстоятельство еще больше побуждало Сенькина к откровенному разговору с начальником направления Леонидом Александровичем Гульевым. Тот без колебаний согласился принять его.

Они встретились один на один в кабинете Гульева. Помня о предупреждении Изотовао том, чтобы впредь не распространяться о подозрениях в отношении Полякова, Сенькин начал разговор о совершенно другом, малосущественном в их работе. При этом все время держался как-то скованно и неуверенно, потом неожиданно спросил:

— Скажи мне, Леонид Александрович, какого ты мнения о Полякове?

Полковник Гульев удивился: с чего бы это он спрашивает о нем?

— Да как тебе сказать? Сложный он человек. Высокомерный, резкий и с завышенными амбициями. По характеру вспыльчив и груб. В Нью-Йорке мы все сторонились его, боялись, что может облаять ни за что ни про что. Однажды он попросил меня подготовить и отправить нашему агенту письмо. Выполняя его поручение, я забыл наклеить на конверт марку с обусловленным рисунком. Письмо ушло, а марка осталась у меня. Она до сего времени находится в моем альбоме для марок. Я тогда мог бы, конечно, промолчать, что письмо отправлено без марки, но я все же доложил ему об этом. Если бы ты видел и слышал, что тогда началось: мат-перемат, оскорбления сыпались одно за другим. Кем только он не обзывал меня — и коновалом, и безмозглой курицей, и Бог знает кем еще. Грозился даже откомандировать в Москву, потом дня через два или три смирился и сказал: «Счастье твое, что письмо было не “боевое”, а “учебное”». Что дальше было, ты знаешь: я не потерпел его оскорблений, сообщил кому следует. С тех пор наши пути-дорожки разошлись навсегда. Он остался в нелегальном управлении, а меня перевели в легальную разведку.

Профессиональное чутье подсказывало полковнику Гульеву, что первый вопрос Сенькина — это лишь прелюдия к чему-то главному, к которому тот осторожно подбирается. И он уже начал догадываться, «к чему» именно, и все же проверки самого себя требовательно спросил: — А почему ты так настойчиво интересуешься моим мнением о нем?

Сенькин молчал, не решаясь начать разговор о главном — о своих подозрениях и о состоявшихся встречах с Поляковым и генералом Изотовым. Окончательно убедившись, что Анатолий Борисович далеко не случайно интересовался мнением о Полякове, Гульев снова сердито спросил:

— Ну чего ты молчишь-то? Говори, что случилось?

Сенькин нервно дернулся, медленно встал и подсел поближе к начальнику направления, затем оглянулся на входную дверь и тихим голосом произнес:

— Нас никто не подслушает?

Гульев встал, вышел из-за стола, подошел к двери и закрыл ее ключом. Вернувшись на свое место, он долго молча смотрел на мучившегося из-за своей нерешительности Сенькина. Тот, начав нервно барабанить пальцами по столу, опустил глаза и вдруг как-то таинственно заговорил:

— Скажу тебе по большому секрету, я серьезно подозреваю Полякова в предательстве наших нелегалов и разведчиков в США. И хотя у меня нет прямых доказательств, я сообщил о своих подозрениях генералу Изотову…

Гульев был шокирован: он никак не ожидал этого от Сенькина, который поддерживал с Поляковым в Нью-Йорке более-менее нормальные отношения.

Сенькин тем временем продолжал рассказывать о содержании беседы с начальником управления кадров ГРУ. Затем сообщил и о состоявшемся один на один разговоре с самим Поляковым о массовых провалах нелегалов и выдворениях из США военных разведчиков.

— Чертовски трудно жить и работать, когда знаешь, что рядом с тобой находится, возможно, предатель — агент ЦРУ, — заключил Сенькин и стал ждать ответной реакции опытного и авторитетного начальника направления Гульева.

Тот долго молчал, потом неторопливо и раздумчиво заговорил:

— Мне кажется, что ты поторопился со своими разговорами с Изотовым и Поляковым. Надо было бы подождать еще немного.

— А чего ждать-то, Леонид Александрович?.. Ждать, когда он завалит агентурную сеть ГРУ в другой стране, в которую его намереваются, по словам Изотова, опять направить?

— Да, надо подождать, когда и где еще Поляков может проявить себя как предатель.

Сенькин, недовольный тем, что получил не ту реакцию, какую ожидал услышать, скривил лицо и сказал:

— А я-то думал, что ты согласишься со мной, поддержишь мою версию в отношении «хитрого лиса».

— Для того чтобы установить и разоблачить Полякова как предателя, нужна «тяжелая артиллерия», а она находится не в наших руках.

— Я что-то не пойму, о какой артиллерии ты говоришь?

— Я имею в виду КГБ и его контрразведку. Обращаться же в КГБ сейчас никто не будет.

— Почему? — удивился Сенькин.

— Потому что у нас с тобой нет доказательств для обоснования версии о возможном предательстве «хитрого лиса». Пока у нас только эмоции и нет никаких зацепок. И правильно тебе сказал Изотов о том, чтобы ты о своих догадках ни с кем разговора не заводил.

Гульев кривил душой: он и сам давно уже подозревал Полякова в предательстве, но открыто об этом решил пока не высказываться.

Сенькин, как будто загипнотизированный словами Гульева, задумчивым взглядом уставился в окно, потом закрыл руками лицо, словно надеясь на то, что пребывание в темноте прояснит его мысли. После недолгого молчания он вдруг заявил: