Питер Акройд - Чосер
Начинается книга с гимна во славу наступающей весны, с приходом которой пробуждаются священные силы природы – земной и небесной. Это противопоставление, этот контраст земного и небесного будет многократно повторен и явлен на протяжении всего пути паломников в Кентербери. “Общий пролог”, возможно, созданный Чосером не в самом начале работы над поэмой, как нельзя лучше вводит нас в русло его замысла, знакомя с особенностями его метода. Начиная с вещей привычных и хорошо знакомых: “В таверне Табард, в Саутворке… ”
Поэт постепенно открывает нам общий план, давая масштабную картину общества позднего Средневековья. Чосер сам представляется читателю, вернее, знакомит с повествователем, одновременно набрасывая контуры сюжета и место действия поэмы. Несколько паломников, которых случай свел на постоялом дворе в Саутворке по пути в Кентербери, чтобы скоротать время, решают развлечься рассказыванием историй; тот, кого признают лучшим рассказчиком, “чей лучше слог и чья приятней речь” получит ужин за счет остальных рассказчиков.
Идея сделать паломничество двигателем сюжета, кажется, целиком принадлежит Чосеру. Ценность приема он, видимо, понял сразу – такой сюжетный ход не только позволяет заключить, как в рамку, самые разнообразные характеры и истории, но и придает повествованию несравненный по мощи символический смысл; ведь и сама жизнь нередко видится нам путешествием, своеобразным паломничеством, о чем красноречиво говорится и в “Рассказе Рыцаря”.
Наш мир – путь скорби, по которому бредем
Мы, как паломники…
И дорога в Кентербери, “К мощам блаженным и святым”, возможно, задумывалась как сублимация или как покаяние за использование сюжетов отнюдь не возвышенного свойства. Отрываясь от своих книг и глядя в окно, Чосер мог наблюдать примеры подобной сублимации совсем близко от собственного дома – ведь Гринвич находился на пути паломников в Кентербери, а группы паломников шли туда день и ночь.
“Общий пролог” знакомит читателя с разнообразием типов паломников, среди которых
и он сам, знакомит и с Хозяином постоялого двора. Все персонажи перечислены и распределены согласно их званиям, профессиям и положению в обществе. Описание похотливой ткачихи из Бата предшествует описанию благочестивого приходского священника, за шкипером следует доктор медицины. Характеры индивидуализированы, как только могли быть индивидуализированы портреты в средневековом искусстве, и в то же время они типичны. Что позволяет считать “Рассказы” произведением драматическим, где на сцену выведены и сопоставлены друг с другом различные типажи, и одновременно тонкой сатирой на общество того времени, сатирой, где каждое из действующих лиц обозначает и некое явление реальной жизни. Как утверждал один из первых биографов и издателей Чосера Томас Шпет, в рассказах Чосер отобразил “состояние Церкви, двора, землевладения и сделал это так хитроумно и с таким искусством, что, даже чувствуя себя обиженным и уязвленным, никто не посмел бы отрицать, что сказанное – правда”. Возможно, такой отзыв преувеличивает значение предварительного плана, предумышленности для Чосера, как и игнорирует его связь с современной ему городской культурой, но Шпет разглядел главное: не менее чем личные качества, Чосера занимают качества типологические. Он создает фигуры, основываясь на непосредственном опыте знакомства с действительностью и на понимании места в ней его персонажей. Так монах “раскормлен, тучен, добрый он охотник” и одновременно воплощает корыстолюбие и порочность современной Чосеру церкви, а бой-баба батская ткачиха не просто бойка и развязна, но и “щедра как жизнь сама”, то есть распутна и распутностью своей символизирует порочность женской природы, идущую еще от грехопадения Евы. Прямой символикой наделены не все персонажи. Так, трудно определить, какие пороки осуждает Чосер, образом мажордома или шкипера, но важно отметить постоянную, на протяжении всей книги, игру значений – типического и индивидуального в каждом из персонажей, перекличку и сшибку их в поведении и поступках каждого из действующих лиц. Произведение создавалось как своего рода драматическое действо – выход на сцену, участие в диспуте, но за всеми дебатами и спорами маячит тень более крупной темы – отображение поколебленных в своем спокойствии миропорядка и противоречивого, на глазах меняющегося общества. Хоть сам Чосер редко впрямую говорит об этом, но из его “Кентерберийских рассказов” вырастает наглядная картина смутного времени, погрязшего в противоречиях общества, для которого характерны упадок папской власти, постоянные распри между Церковью и государством, борьба за власть между королем и мятежной знатью. Историки обычно видят доказательства противоречивости той эпохи в Столетней войне и Крестьянском восстании. Мы можем добавить к этому откровения кармелита и продавца индульгенций, пристава церковного суда и батской ткачихи.
Первый в череде рассказов, “Рассказ Рыцаря”, был напитан Чосером задолго до того, как им была замыслена книга “Кентерберийских рассказов”, но в книгу рассказ вошел естественно и легко, чудесно согласуясь с благородным характером рыцаря, каким тот обрисован в “Общем прологе”.
Это пересказ рыцарского романа в классическом и почти миологическом антураже “древних легенд”, где речь идет о злоключениях
Паламона и Арситы, домогающихся руки Эмилии. Обычная смесь из рассказа о рыцарском соперничестве и любовной истории видоизменяется Чосером под влиянием Боэция, превращаясь в произведение на более широкую тему судьбы и роли ее в жизни человека. Но даже здесь проявляется присущий Чосеру скептицизм. Рассказ этот истолковывается и как довольно прямое восхваление рыцарской доблести, согласной со статусом чосеровского героя и с нравственными его устоями, и как сатира на кровавые обычаи и корыстолюбие, возобладавшие в современном Чосеру рыцарстве. За обычной авторской отстраненностью проглядывает столь характерная для Чосера двойственность отношений.
Отстраненность его делается еще нагляднее, когда от высокого стиля рыцарского романа он сразу же переходит к непристойной фарсовости “Рассказа Мельника”, объединенного с “Рассказом Рыцаря” прологом, в котором Чосер проявляет себя как мастер комического диалога, когда мельник заявляет:
“Мне слово дай, и слов я наскребу
И рыцарев рассказ перешибу.
Ты не гляди, что я мужлан негодный,
Я вам припас рассказец благородный я…
“Идет, рассказывай, будь ты неладен.
Ты думаешь, что мы с тобой не сладим
“Так слушайте же – мельник заорал, —
Готов брехать, лишь бы монах не врал!”[26]
Мельник “пьян был вдрызг” и, что более важно, он “мужлан”, и рассказ его – это рассказ от лица “мужлана”, рассказанный “мужицкими словами”. Написанный тем же десятисложником, что и “Рассказ Рыцаря”, он выглядит совершенно иначе даже ритмически благодаря своему словарю и стилю – “низкому стилю” рассказа о тайных изменах и любовных шашнях, полного двусмысленностей и скабрезностей:
Тут Алисон окно как распахнет
И высунулась задом наперед.
И, ничего простак не разбирая,
Припал к ней страстно, задницу лобзая[27].
Это образчик столь любимого англичанами сексуального юмора, но нагромождение непристойностей в данном случае – органическая часть рассказа, пародирующего мистерии и комически переиначивающего историю о Всемирном потопе. Трудно представить себе лучший пример соседства и сосуществования буффонады и сакральности. К тому же комизм рождает и пародийность “Рассказа Мельника”, по отношению к куртуазной любви, изображенной в предыдущем “Рассказе Рыцаря”. Чосер устраивает как бы ироническую перекличку сюжетов в пределах одной книги. “Рассказ Мельника”, в свою очередь, пародируется следующим за ним “Рассказом Мажордома”, где речь тоже идет о рогах, наставленных супругу, но история любовных похождений, не чуждых и самому Чосеру, здесь выглядит еще грубее, примитивнее и механистичнее. Это прекрасный пример фаблио, жанра, пришедшего из Франции, но развитого и усложненного Чосером мастерскими описаниями характеров, его даром перевоплощения и подражания. В этом рассказе в речи двух школяров, уроженцев “Севера, каких, не знаю, мест…” звучит и северный акцент и словечки северного диалекта. Строки поэмы изобличают постоянный поиск Чосером новизны и яркости выражения, его неизменную изобретательность и неутомимость в воспроизведении различных речевых стилей. “Слух” и здесь ни разу не изменяет ему.
“Рассказ Мажордома” в каком-то смысле дополняется и завершается “Рассказом Повара”, коротким и малопримечательным повествованием о некоем подмастерье, что “в нашем городе пристанище обрел”. Подобно персонажам с полотен Хогарта, но перенесенный в городскую среду конца XIV века тип, к неудовольствию своего хозяина, проводит дни за азартными играми и пирушками, а после увольнения связывается с шайкой бродяг и воров. Подмастерье имеет жену:
