Иван Майский - Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)
Как раз в это же самое время разыгрался один весьма любопытный эпизод. В Москву приехал бывший американский посол в СССР Джозеф Дэвис и привез Сталину письмо от Рузвельта, датированное 5 мая 1943 г. В письме президент высказывал пожелание встретиться лично со Сталиным в «частном порядке» где-либо в районе Берингова пролива и в сопровождении самого ограниченного числа людей. Рузвельт предполагал взять с собой лишь Гопкинса, переводчика и стенографистку. Из письма также явствовало, что свидание должно было состояться без участия Черчилля. «Между нами состоялось бы то, — писал Рузвельт, — что мы называем «встречей умов»[262]. Сталин ответил американскому президенту 26 мая и выразил согласие с его предложением, но в виду ожидавшегося тогда большого летнего наступления немцев просил перенести встречу на июль или август[263]. Все это происходило еще до того, как Советскому правительству были сообщены вашингтонские решения англо-американцев.
4 июня 1943 г. американский посол в Москве адмирал Стэнли вручил Сталину послание Рузвельта (одобренное также и Черчиллем), в котором излагались эти решения. К чему они сводились?
План военных действий на остающуюся часть 1943 г. предусматривал:
1) усиление борьбы с подводными лодками;
2) создание предварительных условий для участия Турции в войне;
3) ослабление Японии «путем поддержания неослабного давления на нее»;
4) оказание помощи французским вооруженным силам в Африке с целью подготовки их к будущим операциям в Европе;
5) выведение «Италии из войны в ближайший возможный момент времени»;
6) всемерное усиление воздушного наступления на Германию и оккупированные ею страны.
Это было все.
Ну, а как же насчет второго фронта в Северной Франции?
Об этом в послании Рузвельта было сказано следующее:
«Согласно теперешним планам на Британских островах весной 1944 г. должно быть сконцентрировано достаточно большое количество людей и материалов для того, чтобы позволить предпринять всеобъемлющее вторжение на континент в это время»[264].
Итак, второй фронт во Франции снова откладывался на год!
Мне не известны были в то время все детали вашингтонских переговоров, которые содержатся в мемуарах Черчилля[265], но, зная людей, участвовавших в них, я легко представлял себе, как британский премьер доказывает необходимость после победы в Африке развернуть операции в столь близком его сердцу Средиземном море (ведь русские и без второго фронта бьют немцев) и как Рузвельт, произнеся горячую речь о важности оказать помощь России, в конечном счете идет на поводу у Черчилля. Главное же, мне было ясно, как день, — и послание Рузвельта не оставляло в том сомнения, — что на основной вопрос момента — второй фронт или Средиземное море? — вашингтонское совещание твердо ответило: Средиземное море.
Нетрудно себе представить, какое впечатление этот ответ произвел в Москве. В послании Рузвельту от 11 июня Сталин писал:
«Как видно из Вашего сообщения, эти (т.е. вашингтонские. — И.М.) решения находятся в противоречии с теми решениями, которые были приняты Вами и г.Черчиллем в начале этого года о сроках открытия второго фронта в Западной Европе… Теперь, в мае 1943 г., Вами вместе с г.Черчиллем принимается решение, откладывающее англо-американское вторжение в Западную Европу на весну 1944 г. То есть — открытие второго фронта в Западной Европе, уже отложенное с 1942 на 1943 год, вновь откладывается на этот раз на весну 1944 г. Нужно ли говорить о том, какое тяжелое и отрицательное впечатление в Советском Союзе — в народе и в армии — произведет это новое откладывание второго фронта… Что касается Советского правительства, то оно не находит возможным присоединиться к такому решению, принятому к тому же без его участия и без попытки совместно обсудить этот важнейший вопрос»[266].
Тон послания явно говорил о том, что вашингтонские решения вызвали в Москве крайнее раздражение. Обдумывая создавшееся положение, я невольно приходил к выводу, что Советскому правительству нельзя ограничиться только словами, что оно должно какими-то практическими действиями показать союзникам свое неудовольствие. Но какими? На этот счет у меня не было ясности.
Ответ на волновавший меня вопрос очень скоро дала сама жизнь. Две недели спустя из Москвы пришла телеграмма, которая предлагала мне срочно вылететь в СССР для участия в обсуждении послевоенных проблем. Советское правительство явно хотело заявить о своем неудовольствии британскому правительству, отозвав меня из Лондона «для консультации», — наиболее обычная в таких случаях форма, принятая в дипломатическом обиходе. Я еще больше утвердился в своем толковании московского шага, узнав вскоре, что аналогичную директиву получил и наш посол в Вашингтоне M.M.Литвинов.
Когда я пришел к Идену и, сообщив о полученном мной указании, попросил его устроить для меня возможность полета в Москву, министр иностранных дел сильно взволновался.
— Зачем Ваше правительство как раз сейчас вызывает Вас для консультаций? — горячо воскликнул Иден.
Я разъяснил ему, что в последние месяцы я много работал над послевоенными проблемами и что время для их более серьезного обсуждения теперь явно наступает. Что же удивительного, если Советское правительство приглашает меня на время в Москву для участия в рассмотрении этих совсем не простых вопросов?
Иден слушал меня с явным недоверием и затем сказал:
— Нет, нет! Тут дело сложнее. Ваш вызов имеет политическое значение.
И тут же при мне Иден сообщил по телефону Черчиллю об услышанной от меня новости. Так неожиданно оборвалось мое пребывание в Лондоне. И, как показало дальнейшее, так пришла к концу моя 11-летняя работа на посту советского посла в Англии.
СССР и Египет
После Сталинградской битвы египетский посол в Лондоне Нашат-паша, который до того почти «не замечал» меня, внезапно изменил свое поведение, пригласил меня к себе в посольство на завтрак и при этом завел разговор о том, что хорошо было бы установить дипломатические отношения между нашими странами. Я ответил, что разделяю мнение посла, и порекомендовал египетскому правительству, во главе которого тогда стоял руководитель национально-буржуазной партии ВАФД Наххас-паша, сделать соответственное предложение Советскому правительству.
В течение четырех последующих месяцев разыгрывалась настоящая комедия. Египетский посол все время заявлял мне, что он прилагает все усилия к установлению дипломатических отношений между Каиром и Москвой, но каждый раз приезжал ко мне с какой-либо просьбой, способной только испортить это дело. Сначала он хотел, чтобы предложение о взаимном дипломатическом признании исходило от СССР, а не от Египта. Когда я это отверг, Нашат-паша, ссылаясь на инструкции своего правительства, стал настаивать на том, чтобы при установлении дипломатических отношений Советское правительство в особом документе взяло обязательство не вмешиваться во внутренние дела Египта. Я высмеял эту претензию египетского правительства, как совершенно непонятную, ибо Советское правительство вообще не вмешивается в дела других стран. Спустя несколько дней Нашат-пашу вдруг озарила новая идея: пусть оба правительства при восстановлении дипломатических отношений обменяются письмами о том же в связи с только что происшедшим тогда роспуском Коминтерна. При этом египетский посол ссылался на англо-советское соглашение 1921 г., в котором советская сторона давала обязательства о невмешательстве во внутренние дела Великобритании. Я разъяснил Нашат-паше, в какой обстановке было заключено названное соглашение, и под конец с сердцем сказал:
