Илья Бражнин - Недавние были
ЛИТЕРАТУРНЫЙ АРХАНГЕЛЬСК
Теперь несколько отвлечёмся от военных событий и обратимся к делам сугубо штатским. Как только отгремел бурный 1920 год, как только были изгнаны с Севера разномастные интервенты и разнокалиберные белогвардейцы, для Архангельска наступило время залечивать раны и решать мирные задачи во всех областях жизни.
В плане культурного строительства, начавшегося сразу же после освобождения Архангельска, стояли и дела литературные, хотя в первое время они как-то не были четко оформлены. Тем ярче запомнился один из первых, широко организованных в городе литературных вечеров.
Десятого декабря 1921 года зал бывшего коммерческого собрания, в котором играла местная драматическая труппа, был переполнен, хотя спектакля в этот вечер и не было объявлено. Архангелогородцы сюда пришли на вечер, посвящённый столетию со дня рождения Некрасова. Устраивали мы этот вечер по собственной инициативе и собственными силами. Мы - это группа архангельских писателей, а точней говоря, группа будущих писателей, которые собирались субботними вечерами в помещении недавно организовавшегося в Архангельске Пролеткульта.
Группа наша была поначалу не так чтобы очень велика. Обычными завсегдатаями наших субботних вечеров были поэты Владимир Жилкин, Дмитрий Ершов, Леонид Циновский, Пётр Калашников, прозаик Сергей Голубов. К какой категории членов этого содружества причислить себя, я не знаю, так как писал и ямбами и презренной прозой. Впрочем, прозу я до поры до времени стыдливо укрывал от посторонних взоров и ушей и публично выступал, если представлялся случай, только со стихами.
Именовалась эта наша группа изредка и пышно литературной студией, а чаще и проще - литературным кружком, существовавшим при Пролеткульте наравне с другими студиями-кружками: драматическим, изо, хоровым и ещё какими-то. По существу, мы были вольным и не связанным никакими официальностями содружеством литературной молодёжи города. На собрания наши мы приходили потому, что нам было интересно друг с другом, потому что мы были преданы литературе, не чая ни от этой преданности, ни друг от друга никаких прибытков. Приходили на наши сборища вообще все, кто желал. Помнится, нередкими гостями нашими были актёры местного театра Белоконь, Бартия и другие. Они читали нам не наши, а другие стихи, читали хорошо, и мы, слушая их, дивились тому, как прекрасно может звучать слово, учились уменью въедаться в его существо, вдумываться в стихотворную строку, проникать в её смысл и строй, учились любви к своему делу.
Планов занятий у нас никаких не было. Собирались, читали, что у кого было готового, и выкладывали, что у кого было на душе. Единственным, кто, случалось, знал и предполагал что-то заранее, был Николай Блинов, который сам не писал, но был одним из самых горячих патриотов нашего сообщества. Он был молод, как и все мы, но казался всех нас рассудительней и степенней. Для пущей солидности он даже бородку отрастил. Ходил он всегда и всюду в одном и том же стареньком военном френче, был общительным человеком, но не без лукавинки.
После чтений наших Блинов обычно выступал с критическими замечаниями, на которые сами мы были не ахти какие мастаки. С течением времени и незаметно для нас он стал как бы нашим оргсекретарём. Он же организовал и вечер в честь столетия со дня рождения Н.А. Некрасова.
Основной доклад о жизни и творчестве поэта-гражданина было поручено почему-то сделать мне, хотя я отнюдь не добивался этой чести, не отличался особым красноречием и никаких докладов до сей поры не делал.
Последнее обстоятельство, впрочем, мало меня смущало, и недостаточная опытность возмещалась большим эмоциональным зарядом. Кроме того, мне было всего двадцать три года, и я ничего на свете страшиться не умел, даже глядящего на тебя в тысячу глаз зрительного зала.
Словом, я согласился сделать доклад и немедля отправился в Архангельскую фундаментальную библиотеку (так она тогда называлась), чтобы вооружиться к предстоящему испытанию. Подготовка к докладу не слишком обременяла меня. Я больше вчитывался в стихи поэта, чем в подробности его биографии.
Писанного доклада я не готовил, и, когда отправился на вечер, в кармане моём не было никаких записей и тезисов. Шпаргалки тогда были не в ходу, и каждый говорил с любой трибуны, как умел.
Несмотря на явную малоопытность мою как докладчика, всё сошло вполне благополучно.
После доклада актёры читали некрасовские стихи. Вечер прошёл удачно, живо, и после него народу на собраниях нашего вольного литературного сообщества заметно прибавилось. Обитель пролеткультовская, где происходили наши собрания, стала многолюдней и оживлённей.
Надо сказать, что обитель эта была не из плохих, так как собирались мы в бывшем особняке Суркова на углу Финляндской улицы (ныне улица А. Попова) и Набережной. Сурков этот был в Архангельске фигурой весьма приметной. Крупнейший капиталист, владелец лесопильных, пивного, опирто-водочного заводов, домов, пароходов, контор, он, хоть и носил русскую фамилию, был немцем. По-русски он говорил плохо и изъяснялся по преимуществу матерными словами, особенно если разговаривал с людьми, ему подчиненными. После разгрома белогвардейцев Сурков бежал вместе с побитым Миллером в Англию, а в бывшем его особняке месяца через два обосновался Пролеткульт, которому Архангельск обязан первыми литературными начинаниями. Многие из нас именно там получили путёвку в литературу и до сих пор поминают добрым словом и архангельский Пролеткульт и его организатора Фёдора Степановича Чумбарова-Лучинского, человека могучего общественного темперамента и поистине неиссякаемой энергии, фантастически деятельного и разносторонне одарённого.
Да вот посудите сами: сын крестьянина-бедняка, он, попав мальчишкой в Петербург и работая при буфете Тенишевского училища, уже в семнадцать лет вступает в РСДРП. В дни Октября в Петрограде он берёт а руки винтовку и становится красногвардейцем.
В июле 1918 года, когда Савинков, полковник Перхуров и группирующиеся вокруг них контрреволюционные элементы подняли в Ярославле восстание против Советской власти, Чумбаров-Лучинский в составе отряда красной гвардии отправляется туда, а после подавления ярославского мятежа борется с контрреволюцией в Кологривском уезде Костромской губернии.
Вернувшись оттуда в Петроград, Чумбаров-Лучинский просит послать его на открывшийся Северный фронт и становится агитатором политотдела шестой армии, вечно находясь в разъездах - при этом в самых трудных, на самые отдалённые и малодоступные участки огромного фронта. То он пробирается на Печору, куда, как писал в своих воспоминаниях командующий шестой армией А. Самойло, «не было почти ни дорог, ни перевозочных средств», и редактирует там газету «Зырянский край», то оказывается на другом конце фронта - на Северной Двине, где с безоглядной храбростью дерётся против шотландских стрелков и белогвардейцев и получает за боевую инициативу и быстрый успех благодарность командования.
