Исай Табачников - Григорий Сковорода
Самым вредоносным и губительным для человека и общества являются суеверия. Все суеверы бесятся из-за нарушения ритуалов, упиваются «потопными речами», «блевотиной змииной» (15, стр. 449), «родословиами пустыми» (15, стр. 436), поисками «тленнаго» рая, «исцелением», «воскресением», «спорятся о происхождении духа, о сакраментах[17], о вере, о церемониах, о ангелах, о муках, о блаженствах и протчая» (15, стр. 437).
Суеверия привели не только к тому, что Библию во все века и у всех народов критикуют за ее «нелепыя враки и срамныя и небыль», за то, что она «во многих местах безстудно и вредно, без всякаго вкуса лжет» (15, стр. 551), но и к тому, что породили во всем мире расколы, споры, вражду, кровопролития и обезобразили братскою кровью парижские улицы[18].
Обрушивая свой гнев на «мрачные суеверия библейских сказаний», на официальную религию и ее догмы, Сковорода беспощадно бичевал духовенство и церковь как носителей суеверий и различных пороков[19].
Он заклеймил церковь как «мертвую храмину», а духовенство — как «идолопоклонников» и лжепророков.
Церковные обряды для него лишь пустые церемонии, которые «как орех без зерна, пусты» (15, стр. 115); в них «лицемерная обманчивость», их может исправить «самый нещастный безделник» (15, стр. 25); на этих «церемониях» «во всех странах и веках» (15, стр. 115) все дело кончалось. Сковорода — борец за возвышенные идеалы и народное счастье — восклицает: «… так скажите, к чему они мне, а следовательно, и вам? Что с них?.. Столько уже веков мудрствуете в церемониях, и каков плод, кроме одних расколов, суеверий и лицемерий? Безделники прикрылися сим листом в наготе своей. Глупцы, основали на тени сей блаженство свое. Безразумныи ревнители породили раздоры раскольничии… Отсюда непримиримыи соседних земель вражды, ненависти, а нередко и кровопролитие». Все церковные обряды являются «пустошию и мерзостью» (15, стр. 116), «враками церемониалными» (15, стр. 119), «ежедневно, как на театре, представляемыми» (15, стр. 123), ядом и дурманом, угодным для тех, кто «засел на мясных пирах» (15, стр. 126). В то же время «весь мир спит… глубоко, протянувшись», народ бедствует, в обществе господствуют пороки, а христианские наставники «не только не пробуждают, но еще поглаживают: „Спи, не бойсь! Место хорошое, чево опасатся?“» Он клеймил духовенство и бросил ему вызов, заявляя, что «тма твоим очам сносна, а на истину смотреть не терпиш» (15, стр. 3).
Мыслитель гневно называл церковь, монастыри, духовенство и Библию «пустынными птицами», «лжепророками, пустое поющими», «безумными птицами» (15, стр. 166), «ложной позолоткой», «сиренской лжой» (15, стр. 167), «блевотиною». По поводу духовенства он говорил, что в его «заплутанных думах и в затменных речах гнездится лжа и притвор… обман и суета» (15, стр. 177), «монашеский маскарад» (15, стр. 180; подчеркнуто мной. — И. Т.), а храмы их «вид имеют блудных домов» (15, стр. 182).
В произведении «Брань архистратига Михаила со сатаною» автор с возмущением писал о духовенстве: «Кое странное сие вижу позорище!.. Пятерица человеков бредут в преобширных епанчах, на пять лактей по пути влекущихся. На головах капишоны. В руках не жезлы, но дреколие. На шее каждому по колоколу с веревкою. Сумами, иконами, книгами обвешенны. Едва-едва движутся, аки быки, парохиалный колокол везущии. Вот разве прямо труждающиися и обремененный! Горе им, горе!.. Сии суть лицемеры… Мартышки истинныя святости: они долго молятся в костелах, непрестанно во псалтырь барабанят, строят кирки и снабдевают, бродят поклонниками по иерусалимам, — по лицу святы, по сердцу всех беззаконнее. Сребролюбивы, честолюбивы, сластолюбцы, ласкатели, сводники, немилосерды, непримирительны, радующиися злом соседским, полагающии в прибылях благочестие, целующии всяк день заповеди господни и за алтын оныя продающий. Домашнии звери и внутренний змии лютейшии тигров, крокодилов и василисков. Сии нетопыры между десным и шуиим путем суть ни мужескаго, ни женскаго рода. Обоим враги, хромы на обе ноги, ни теплы, ни студены, ни зверь, ни птица. Шуий путь их чуждается, яко имущих образ благочестия; десный же отвергает, яко силы его отвергшихся. В сумах их песок иорданский с деньгами. Обвешенныя же книги их суть типики, псалтыри, прологи и протчая… Вот останавливаются молящеся и петь начинают. Послушаем безбожныя их песни божия» (15, стр. 454).
В следующей затем песне в художественнообразной форме Сковорода раскрывает цинизм, двуличность и торгашескую сущность духовенства. Обращаясь к богу, лицемеры поют:
Мы ж тебе свечищы ставим,
Всякий день молебии правим!
И забыл ты всех нас (15, стр. 455);
мы, мол, и постимся, и в пост не употребляем «хмелю», странствуем по святым городам; хоть и не придерживаемся псалтыря, но наизусть его знаем, а ты забыл нас. Заканчивается песнь обращением молящихся церковников к богу:
Услыши, боже, вопль и рык!
Даждь нам богатство всех язык!
Тогда-то тебе прославим,
Златыя свечы поставим,
И все храмы позлащенны
Возшумлят твоих шум пений —
Токмо даждь нам век злат! (15, стр. 455).
Сковорода ненавидел духовенство за его «златожаждность», разврат, опустошенность, лицемерие, моральный распад. Они «смердящия гробы», они «под видом божиим сатану обожают», у них «злоба, во одежду преподобия одета» (15, стр. 455). «О, да прильпнет язык их к гортане их!» — восклицает Сковорода и, обращаясь к народу, говорит: «Изблюй онаго духа лжы вон» (15, стр. 177).
Его критика официальной религии, Библии, церкви и духовенства была доходчива и выразительна по своей литературной форме и реалистической по содержанию. В этом была ее великая сила. Сковорода поднялся до уровня воинствующего антиклерикализма, объективно носившего атеистический характер, но, субъективно будучи связан религиозными предрассудками своего времени, он не дошел до атеизма.
Сковорода утверждал, что он подвергает критике якобы только «внешнюю», «материальную» сторону Библии, но считал ее мнимое «внутреннее» содержание источником мудрости и познания.
Стремясь сохранить Библию в подновленном виде, он заявлял, что за ее «ложью», «буйством», «шелухой» (15, стр. 375) и т. д. кроется «глагол божий», (15, стр. 376), что «вся сия дрянь дышет богом и вечностью» и несет в себе «прекрасную ипостась истины» (15, стр. 377). Он говорил, что «Библиа есть маленький богообразный мир, или мирик», являющийся «единственным монументом начала» (15, стр. 384), что «Библиа есть ковчег и рай божий» (15, стр. 387), в котором «божие таится сокровище» (15, стр. 399), что она, как орех, имеет «лузу» и «орешняк» (15, стр. 433) и сверх «бабиих басень» имеет еще «второе, чистое, нетленное» (15, стр. 432), являясь носительницей «мыслей божиих», «сердца вечнаго», человека вечного (15, стр. 430). Он полагал, что счастлив тот, кто «понял ее и нашел в жостком нежное, в горком — сладкое, в лютости — милость, в яде — ядь, в буйстве — вкус, в смерти — жизнь, в безчестии — славу» (15, стр. 409). И наконец, в своем предсмертном произведении он восклицает: «Теперь уже не обинуяся скажу, что Библиа есть и бог и змий» (15, стр. 550; подчеркнуто мной. — И. Т.).
