Алексей Кольцов - Письма
Я прочел «Физиологию» Велланского. Жалею, что не читал его давно. Теперь читаю «Историю» Данилевского, «Характер истории» Шульгина, «Американские степи», «Шпион» Купера. И Купер чело век гениальный, однако не Вальтер Скотт. Получаю я и «Газету Литературную». Судя по ней и что нужно для нее, хороша, — не больше и не меньше. Сто четыре номера в год, по листу в номере и по два в неделю — чертовская работа; однако, она у нас проходить глухо. «Сын Отечества» никто не читает, а кто выписал, жалеет, и это, вероятно, выписали в последний раз. Поклон пики «Библиотеки» начали разочаровываться, и жаркие споры затихли; поборники ее примолкли и начали во всеуслышание сознаваться, что «Библиотека» плоха. Я вам пишу не от лица публики, которой у нас нет, а что говорить народ: его потребности, речи и раз суждения.
Скажите Бога ради: в третьем номере «Сына Отечества» напечатана «Народная сказка» Пушкина. Не спекуляция это? Положимте сказка русская, весь ее материал высказан прекрасно, коротко и полно, и по внутреннему достоинству она Пушкина, можно согласиться; но словесность, рифма — и уху больно, и читать тяжело. Впрочем, я прочел ее с удовольствием, потому что русскую чисто сказку с рифмою писать нейдет: она ее не жалует; не будь рифмы, тогда бы другая была словесность, — она, быть может, стала бы к «Рыбаку и рыбке». Еще меня порадовало: Павел Степанович прочел мне две пьески свои, и они у него вышли чисто русским размером и стали в русское слово. Я думаю, если бы подобный ему человек взялся написать стихи, то они бы у него вышли не русские, а европейские; человек жизнь провел на сцене, а что на нашей сцене есть русского, кроме «Горе от ума», «Ревизора», «Недоросля»? Да и то Ревизора он не играет, Недоросля, я думаю, тоже; одного Чацкого. Он обещал мне их дать.
Теперь я к вам посылаю семь пьес, и о каждой буду говорить отдельно. 1) «Последний вопль земных страданий» или просто «Страдание». О ней вам ничего не скажу; понравится — хорошо, не понравится — лучше. 2) Песня: «Не скажу никому». Она мне нравится; и я до вашего письма послал Владиславлеву в альманах; он прислал письмо, просить прислать, — она была написана, а вы молчали, я и послал. Если он ее не напечатает, и если она хороша, то напечатайте ее в «Отечественных Записках». 3) «Его Превосходительству Дм. Б.». Эту пьеску родня Бегичева — живет в Воронеже и во многом мне помогает — просил для Бегичева что-нибудь написать, я и написал. Ему она не понравилась; если не полюбится и Бегичеву, — будет лучше; но если она даже дурна и печатать ее будет нельзя, то скажите, — не смотря ни на что, я ее удержу дома. Лучше пусть сердятся, чем грязнить лицо. 4) «К ней же». Эта пьеска такая, какая есть: она иногда мне кажется хороша, а иногда гадка. 5) Песня «Так и рвется душа». Посмотрите на ее конец, что-то он у меня в одном стихе заломился. 6) «Дума двенадцатая». Она у меня выскочила в минуту; если она не из чего-нибудь, то пусть будет моя. Как-то таким образом у меня написалось, хотя я и не охотник на чужбинку. 7) «Божий мир». Он был отдан Плетневу, да он его почему-то не напечатал; если он хорош — так; а нет — так нет. С этих же пор, клянусь вам, кроме вас никому не пошлю ни слова, а все, что напишу, прямо к вам, и лучше «Отечественных Записок» для меня места не надобно. Дай Бог только удержаться в них, и не отстать: чертовский журнал! Я так и смотрю в нем на свои пьески: не торчит ли какая вон? Горячо пошел работать в них родной наш разум. Дай-ка мне еще распахнуться нынешний год, а на следующий пойдет покос добрый.
Несмотря, что я осенью буду в Питере, однако ж поспешу вам послать мою тетрадь, и, как вы желаете, напишу все худые и добрые: они что у меня, что у вас — все равно; а может, из них еще сыщется и путное. Вышлю вам письмо, какое вы говорили. Но только буду вас просить при сборе книги выбирать вещи одни добрые, а кой-какие слабые, хотя бы они и были напечатаны, в книге не печатать; и надобно смотреть на них не со стороны мещанина, а со стороны обыкновенного человека. Людям не много толку, что я мещанин, а надо, чтобы книга стояла сама за себя, без уменьшения и увеличения; а с ограничением — толку немного. Другая моя просьба: подождать продавать ее книгопродавцу. Больно мне бы не хотелось ее продавать с молотка; авось, Бог даст, я соберусь деньгами, и тогда пошлю или привезу вам их. На свои деньги без поклонов напечатать лучше; будет польза — хорошо, не будет — не беда. Русская пословица: «охотку держать…» Книга же, думаю, теперь соберется порядочная, листов в пятнадцать печатных. А к осени-то еще что-нибудь напишу. Однако ж я это так говорю про себя, а вам пошлю тетрадь и письмо и полную волю: что хотите, то и делайте — вы ее хозяин. Что напишу, буду посылать к вам: прямо одни стихи, без письма, а то эти письма редко удается написать хорошо. А у вас на них время немного, нечего терять его на пустяки.
А вот что мне нужно, хоть в одном слове напишите. Есть у Луганского, в четвертой части его «Былей и небылиц», «Ночь на распутье»; она написана, кроме некоторых мест, языком варварским, а материал драмы русский превосходный; и мне все думается, что я из ней сделаю русскую оперу; если это можно и труды не пропадут понапрасну, я начну, а нельзя — не надо. Я разумею труды не в деньгах, а чтобы время употребить на дело, а не на пустяк. Конечно, я сделаю оперу не такую, чтобы можно поставить на сцену, а по крайней мере, чтобы можно было прочесть; а то ее теперь и прочесть нельзя. Будьте здоровы. Душой и телом весь ваш, почитающий и любящий Алексей Кольцов. Кланяйтесь Андрею Александровичу.
47
В. Г. Белинскому
15 августа 1840 г. Воронеж.
Милый Виссарион Григорьевич! Простите меня, что я долго так к вам не писал. Письмо ваше получил давно, и все сегодня-завтра, и это сегодня-завтра прошло до этих пор. Причина же самая обыкновенная. Люди так меня мучат, так отнимают время, что — целые дни проходят — я ничего не думаю, ни о дне завтрашнем, ни о деле настоящем. И, Боже мой! — какие люди глупые, пошлые, чванные и многоречивые; разговоры: курьи ли выражения, свиньи ли длиннопения, — не знаю. А время все-таки берут, и оно уходить, и уходит невозвратно. Вот и сегодня: и выбрал праздник, и очистил дело, и запер дверь; нашелся человек, отпер ее — и несколько часов ушло; насилу отделался. Не отпереть — стучат дьявольски; и как-то эти меня их разговоры начали сильнее тяготить, так что иногда в голове становится кружение.
За письмо ваше благодарю, тысячу раз благодарю. Получа одно, я уже больше не ждал, зная ваши теперешние занятия, труды и дело, которое вы делаете. Вам не до писем. Счастливы вы, Виссарион Григорьевич, что вошли в этот мир прекрасный и святой, и живете в нем широко и раздольно, и выносите с собою из него так много святых, божественных истин, и так одушевленно передаете их нам. Не шутя и не льстя говорю вам, давно я вас люблю, давно читаю ваши мнения, читаю и учу; но теперь читаю их больше и больше, и учу их легче, и понимаю лучше. Много они уж сделали добра, но более делают и, — может быть, я ошибаюсь, — но только мне все думается, что ваши мнения тащат быстро меня вперед. По крайней мере нет у меня других минут в жизни, кроме тех, когда я читаю их. Я не знаю, кто бы не убедился этими истинами, кому бы они не пришлися по душе. Апостол вы, а ваша речь — высокая, святая речь убеждения. У меня много молодых людей, которые все вас любят душою, а есть много и староверов, которые почему-то не понимают вас и говорят, что слова «субъект и объект» ставятся напрасно. Эти люди, конечно, порядочные, их уверить нельзя и труд напрасный; им сам Бог покровительствует, они смешны — и больше ничего.
