Александра Анисимова - На короткой волне
- А зачем ты нужна на выпаде с рацией? Мы идем за картошкой.
Я знала, что в этот вечер они опять попытаются наладить связь с военнопленными из лагеря в Устрони. Помолчав, майор продолжал:
- Приказ знаешь? Место свое знаешь? Обязанности свои знаешь?
Я понимала, что он прав. Ведь я одна из всей группы умею работать на радиостанции, знаю шифр, позывные, рабочие волны.
Я повернулась, чтобы пойти обратно.
- Стась, проводи ее и останься там.
Чем ближе подходили мы к бункеру, тем больше волновалась я за рацию. Меня охватило беспокойство, и, едва мы спустились в бункер, я бросилась в свой уголок. Рация, конечно, лежала на месте. Но она была как живая. Даже маленькая стрелочка вольтметра укоризненно спрашивала: "Как ты могла нас бросить?" Я забралась на постель, села, обняв сумку с рацией, и горестно сказала:
- Все люди как люди, а я - радист!
Стась посмотрел на меня, усмехаясь, и спросил, указывая на рацию:
- Любишь?
- Очень, - ответила я. И опять встали перед глазами черное небо, черные, вздымающиеся волны моря, одинокий корабль, окруженный врагами, а на капитанском мостике - я. Где ты, мой корабль?.. А если по-честному на себя взглянуть, то правильно сделали, что не взяли меня в морскую школу. Выдержки маловато. Да и сил тоже... Но ведь сколько месяцев сижу без движения! И поэтому задыхаюсь, едва пройду несколько шагов, особенно в гору.
Неожиданно мелькнула мысль: тренироваться! Бункер, правда, длиной всего в шесть шагов, но ведь я часто остаюсь одна...
И с тех пор, как только партизаны уходили на задание, я принималась ходить из угла в угол - шесть шагов туда и обратно... шесть шагов.
Иногда я долго не могу заснуть и, напряженно вглядываясь в густую темноту землянки, прислушиваюсь к ровному дыханию спящих товарищей. Дека крыша - плотно прикрывает вход в бункер. И кажется, земляной покров над тоненькими стволами буков опускается все ниже и давит на грудь. Тяжко...
Наступило 7 ноября 1944 года - двадцать седьмая годовщина Октября. После обеда мы все собрались слушать трансляцию торжественного заседания из Москвы. В честь праздника Юрек приготовил специальный обед. Юзеф настроил свой приемник. Рация работала хорошо, слышимость на восемь баллов. В большом приемнике мешали глушители, но разобрать слова все-таки можно было. При всеобщем молчании прослушали доклад. После него в бункере начались "прения". Я смотрела на спорщиков и думала: пройдет несколько лет, не будет войны, я буду жить в Москве и долго помнить этот вечер, этих людей... И мои собственные мысли о доме, о Москве казались мне несбыточной мечтой.
Может быть потому, что, когда все партизаны в бункере, а я сижу в своем углу и за всем, что происходит, наблюдаю со стороны, мне лучше, чем другим, видна и понятна жизнь нашего коллектива.
Я видела, я знала, как мертвой хваткой держал Юзеф в своих руках младшего брата. Я жалела Юрека. Не так, как бывает жалко беспомощного ребенка, а как жалеешь честного, сильного человека, из-за своей доверчивости попавшего в ловко расставленные сети.
Галинка и ее мать жили по соседству с Юреком. Когда по селу прошел слух, что немцы будут отправлять в Германию молодых девушек, мать Галинки пришла к Юреку с просьбой спасти девушку, жениться на ней. Юрек не любил Галинку. Но мать девушки уговорила его жениться "для виду", только зарегистрироваться, чтобы предъявить немцам документ. Сам Юрек, говорила она, будет свободен, как и прежде. Так и сделали. Но у Галинки оказались иные расчеты, она не захотела остаться женою "для виду".
Юзеф сообщал Галинке о каждом новом бункере, она знала имена многих партизан, знала, что и мы, советские разведчики, живем вместе с партизанами. При каждом удобном случае Галинка устраивала Юреку скандалы, грозилась выдать партизан полиции. Под давлением товарищей и в особенности Юзефа Юрек был вынужден встречаться с нелюбимой женой.
Множество незаметных в повседневных событиях мелочей с каждым днем все теснее связывало нас с польскими партизанами. Наблюдая из своего угла, я замечала, как прислушиваются партизаны к нашим словам. Ведь до сих пор они знали о нас так мало, только по случайным радиопередачам, которые им удавалось поймать. А тут вдруг мы - настоящие, живые, советские люди. Смешно, конечно, но как-то невольно распределились между нами ответы на вопросы партизан. Так, с вопросами о Москве обращались ко мне, об Украине к Николаю и Василию, о Сибири - к майору.
Особый интерес вызывали разговоры о Сибири. Она представлялась полякам бескрайней ледяной пустыней. В одной из польских книг, которые приносили мне партизаны, я читала подобное описание сибирского края. Вместе со всеми я внимательно слушала, как с волнением рассказывал майор о красоте и богатствах Сибири.
Вспоминая нашу игру в "заблудиться", я по памяти рассказывала партизанам об улицах, площадях, о музеях, театрах Москвы, о Красной площади, о Мавзолее, в котором была несколько раз, о Ленине. Но иногда некоторые вопросы ставили меня в тупик.
- Как это может быть, что у вас в стране нет безработицы? - спросил как-то Франц. - Как это получается?
- Как получается? Ну нет безработицы - и все... очень просто. Идешь по улице - везде объявления: требуются рабочие, требуются рабочие...
Я чувствовала, что это не объяснение. Пришли на выручку майор и Николай. А я мысленно упрекала себя: "Изучала "Диалектику природы", а на такой простой вопрос ответить не можешь". И не удивительно. Ведь только в рассказах о прошлом да в книгах о жизни других стран встречаются нам, советским людям, такие слова, как "биржа труда", "безработица". Мы как должное принимаем в нашей жизни право на труд, часто не задумываясь и не вспоминая о том, какое это бесценное право.
Наступила зима. Предательский снег лежал неподвижным покровом. Неделями никуда нельзя было пройти. Иногда мы "молили бога" послать метель, пургу, что-нибудь такое, чтобы можно было высунуть нос из лесу. По нескольку дней не было связи с деревней, и я ничего не передавала в центр. Да и питание рации стало уменьшаться. А запас батарей остался в мешке, который попал в полицию.
Как-то вечером партизаны вернулись из деревни. Майор тоже ходил с ними. Они принесли документы и карабин немецкого солдата-поляка, прибывшего в отпуск в Бренну. Мы с майором разобрали документы, установили точное местопребывание воинского соединения и, обрадованные, начали составлять радиограмму. В это время Юзеф подсел к нам и стал расспрашивать майора об этом солдате. Когда майор назвал его имя, Юзеф укоризненно покачал головой:
- Как нехорошо получилось, пан майор, ведь это мой родственник. Придется все вернуть.
- Ну уж нет, - сказал майор. - Ни документов, ни оружия мы не вернем. Карабин отдадим Антону. Документы останутся у меня. А солдат пусть скажет спасибо, что в живых остался. И то только потому, что он поляк!
