Сергей Полищук - Старые дороги
Это было противно. Мне было неловко за него – что он прибегает к таким вот недостойным способам борьбы, хотя всерьез я этого еще не воспринимал. Спустя неделю или две после опубликования моей статьи в район приехал заместитель областного прокурора. Он сказал мне, что прокуратура считает мой поступок правильным и что Михаил Павлович им лично якобы строго предупрежден относительно корректности его дальнейшего по отношению ко мне поведения.
Но заместитель областного прокурора уехал, а Михаил Павлович остался, и все началось сызнова. Мне даже показалось, что теперь он стал действовать с еще большей старательностью и упорством: думаю, что любви ко мне ему не прибавил и полученный им строгий партийный выговор. Чуть ли не каждый день он стал вызывать к себе мою глухонемую клиентку, мать девочки, и старуху Гринченко и часами у них выяснял, как они рассчитались с адвокатом или как обещали рассчитаться. Он не допускал, не мог допустить, что не было никакого расчета, не было об этом и разговора. «Не может быть!» – упрямо повторял он и уже прямо им угрожал, что в случае, если они будут запираться…
Они клялись, плакали – он настаивал: «Не может быть!… Не может быть, чтобы человек бесплатно писал такие статьи, бесплатно ездил за полторы сотни километров в Минск их пробивать и прочее. «Но хоть за дорогу, за дорогу хотя бы что-то вроде командировочных расходов он должен был от Вас получить? Ничего не получил и за дорогу?». И, конечно же, предупреждал, что если об этих его с ним беседах они передадут мне… а они клялись, что и слова не скажут, и тут же бежали ко мне, чтобы передать происшедший разговор во всех подробностях…
Не знаю, но от всего этого становилось все более и более противно…
Но более всего меня возмущала ложь, которую он стал обо мне распространять, изображая меня этаким явным негодяем и интриганом. Он ведь для чего, оказывается, послал ко мне мать девочки и старуху? Чтобы я мог заработать – ни для чего другого! Он знает, какие у меня прямо-таки нищенские заработки, а тут возможность написать сразу несколько платных заявлений, жалоб, да еще и выступить потом в суде. И все это – деньги. Бери! Так нет же, я, этакий негодяй, проявляю к нему черную неблагодарность, отказываюсь и от собственной пользы, и все это якобы из-за глухонемой сельской дурочки? Не может быть!
Рассказывали мне иногда о кознях Михаила Павловича, и мои друзья, собиравшиеся у меня по-прежнему по вечерам. Эти козни ими, как и мной, воспринимались, впрочем; не слишком серьезно: ну, обиделся человек, ясное дело, подурит и бросит. Шутили, спрашивая, какое новое художественное произведение я собираюсь писать о прокуратуре: может быть, поэтому, а, может даже, кантату или ораторию? Павлик Гарагуля, заместитель Михаила Павловича и большой специалист по делам любовным, интересовался, не влюбился ли я еще и не нуждаюсь ли в ключике от какого-нибудь временного, необходимого в таких случаях пристанища? Такой ключик у него есть – от кабинета Михаила Павловича, или, вернее, он знает, где лежит этот ключик, где его всегда, уходя, оставляет по вечерам уборщица. Вот, буде я влюблюсь, да воспользуюсь этим ключиком, а Михаил Павлович еще и узнает об этом, то мне в пору уже и не поэмы писать, а сразу же приступать к мемуарам…
Но потом выяснилось, что Михаил Павлович все же времени зря не терял и кое-что ему удалось-таки добыть. Некий Шатиленя подал на меня жалобу, что я оставил его без защиты – обвинение достаточно серьезное, – а деньги, гонорар за защиту, что уже и вовсе недопустимо, принял от него будто бы без оформления. Было, правда, непонятно, за что же он мне уплатил эти деньги – за улыбку? По-видимому, жалоба была инспирирована самим Михаилом Павловичем, но недостаточно им продумана.
Этот Шатиленя, местный заготовитель, был самый большой в районе богатей и самый большой в нем жулик. Я защищал его в народном суде, где он получил три года, а потом, написав по его просьбе кассационную жалобу в Минск, в областной суд, должен был защищать и там. Но договора на защиту в суде кассационной инстанции Шатиленя не заключил: у него не было при себе денег, их он принес уже в самый день суда, минут за двадцать до отхода в Минск рейсового автобуса, и я не успел выписать ему квитанцию, решив это сделать уже по возвращении из Минска, оформил только регистрационную карточку, да оторвал бланк ордера, А поскольку к началу процесса мы с ним еще и опоздали, дело было рассмотрено без адвоката.
Шатиленя был в восторге. Моя кассационная жалоба была полностью удовлетворена, суд заменил ему три года тюремного заключения на принудработы и к тому же ему еще и ничего не пришлось платить адвокату: деньги, полученные от него утром, я ему тут же, в помещении суда, возвратил, а он, ничтоже сумняшеся, у меня их взял.
И вот теперь, по прошествии почти полугода, Шатиленя приносит на меня жалобу прокурору. Нет, он не лжет, не отрицает, что деньги я ему возвратил – этого он якобы просто уже не помнит. Помнит только, что я принял их без квитанции (иначе говоря, мог их получить, минуя кассу) и что дело рассматривалось без адвоката: он был этим последним настолько расстроен, что у него даже «поднялся сахар…».
Коллеги острили: тебе бы в самый раз воспользоваться теперь ключиком Михаила Павловича (этим ключиком, как Я понимал, кое-кто из них уже пользовался) и можешь уже не за мемуары приниматься, а за роман. Большой, толстый роман и прологом и эпилогом…
* * *И вот в это действительно непростое для меня время из своего Мяделя приезжает Анелька. Говорит, что со смертью тетки вопрос о ее доме отпадает, причем ее, Анельку, это последнее вроде бы даже радует: ее со мной теперь не связывают никакие деловые отношения и никакой интерес между нами не стоит – так я это понимаю. Попутно сообщает, что окончательно порвала со своим бывшим женихом, который просто красивый осел (а это я должен понимать, как то, что, меня она, по крайней мере, ослом не считает). Все это она выпаливает вроде бы легко и весело, но ощущение какой-то глухой тревоги, которую все время испытывает девушка, меня не покидает.
– Анеля, как ваши дела? – А какие могут быть особенные дела у сельского фельдшера? – отмахивается она. – Это у вас дела… в суде и без суда, наверное… Вот три месяца прошло, ни разу даже не написали…
Мы снова сидим с ней на скамье в парке и она рассказывает о своей нелегкой жизни участкового фельдшера (заведующей фельдшерским пунктом, так, кажется, это называется) в самом глухом селе района. В этом селе она – единственный медицинский работник. Ее обворовывает квартирная хозяйка и пытался изнасиловать участковый милиционер, но вернуться домой к родителям, как она уже говорила, она тоже не может. Не может из-за обстановки в доме, да и работу у нас в райцентре попробуй найти? Вот и живет она у этой своей проклятой хозяйки, ревностной, между прочим, как и она католички, через лес за двадцать километров в холод и пургу ходит принимать роды или с упомянутым уже участковым едет на место происшествия, если какой-нибудь сельский олух, напившись до беспамятства, вздумает разворотить череп другому сельскому олуху, вырвав для этого кол из забора.
