Станислав Мыслиньский - Из одного котелка
Чувствую, как спазма сжимает горло, а глаза все более застилаются влагой. Переворачиваю несколько страниц, вытираю платком глаза.
«Крымские сонеты»… Мне близки, понятны переживания поэта. Как далеко отсюда до края его молодости и юношеских порывов, рождения его большой любви!..
Отрываю взгляд от страницы. Прижимаю к груди твердый переплет.
И мне уже была тогда знакома эта острая тоска. В юношеском сердце также носил я и тени пережитых несчастий, и боль трагических воспоминаний. Все это я вынес из далекой отсюда страны, по которой так сильно теперь тосковал, в которую мне пока не было обратного пути.
Отчий край, родной дом.
Дом с небольшим крылечком стоял среди высоких ясеней, на холме. Две комнатки, сени, глиняные побеленные стены, крытая соломой крыша… Вокруг поля, пересеченные узкими межами, неподалеку деревня и темный бор, принадлежавший графу Яблоновскому.
За этим бором был уже конец тогдашней Польши «Б»[24]. Там за тонкой лентой реки Збруч советские солдаты устанавливали пограничные столбы с красными звездами.
К хатке и стоящему рядом хлеву прилегало четырнадцать моргов земли.
«Пятый хозяин в деревне, — так по деревенской иерархии определяли размер хозяйства моего отца, нажитого восьмилетним каторжным трудом на шахтах Канады. — А ведь до этого был ничем у графа Яблоновского».
«Пятый хозяин в деревне — такой надел, пара коней, две пары коровьих рогов!..» — завидовали нам.
«Раньше-то был безземельщина, как и дед его, и отец…»
Довольно рано я понял, что такая невеселая перспектива ожидала и нас, десятерых детей «пятого в деревне хозяина». Да и какой же еще участи следовало нам ожидать, если даже по полтора морга на душу не досталось бы при разделе отцовской земли. А перспективы для внуков «пятого»?.. У графа много не заработаешь. Что же оставалось говорить о других, еще более бедных дворах? Что ожидало детей из четырехсот с небольшим хат этой деревни, из которых мало кто мог пойти зубрить по букварю польский или украинский в местной шестилетней школе?
Да, немалая это была деревня, но намного больше была нужда, которая ее окружала. Серые развалившиеся хибарки теснились одна возле другой вдоль шоссе, по берегам узкой речушки Гнилы. Дома соприкасались истлевшей соломой крыш. А там, за рощицей, взметнулись вверх стройные башенки панского дворца, укрытого в тени раскидистых деревьев. Ниже, у подножия холма, над затхлым прудом, расположились помещения для службы, конюшни и амбары, а еще дальше расстилались широкие полосы чернозема, на которые испокон веков с завистью глядели голодные крестьянские глаза, где за жалких семьдесят грошей или десятый сноп зерна гнулись натруженные спины и немели руки… Эти широкие панские полосы годами пропитывались нашим крестьянским потом. Каждый клочок земли, полученный мужиком, доставался ему ценою тяжкого труда в темных пастях шахт Канады или Северной Америки. А может, податься в город, в гимназию, в университет? За наукой, за тем сокровищем, которое и «в огне не горит, и в воде не тонет». Увы, несколько классов начальной школы — вот все «образование», уготованное для таких, как я, детей крестьян и рабочих той, панской Речи Посполитой. Учеба, высшее образование — все это оставалось для нас несбыточными мечтами. На это нужны были деньги, а откуда их взять? Заплатишь подати и налоги государству, запасешься кое-какой одежкой, глядь — и почти ничего не осталось…
Для многих моих школьных товарищей сухая картошка, ячменный горький кофе — сахар тогда в деревне считался редкостью, — вот и все ежедневное незамысловатое меню. Сегодня трудно представить, что прежде спичку там расщепляли на четыре части. Белый хлеб на крестьянских столах появлялся на пасху и рождество.
Для таких, как я, тогдашняя польская земля была мачехой, родной край — отчимом.
Немало слез пролила мать, когда я уходил из деревни, чтобы в той панской отчизне искать своей лучшей доли.
— Зато младшим легче будет, — шептала дорогая моя старушка.
В неизвестное, туманное завтра отправился с краюхой хлеба и куском сала в мешке шестнадцатилетний парнишка.
Тогдашние военизированные молодежные трудовые отряды были нелегкой жизненной школой, но не для нас, бедных и отверженных. Нам это было не в диковину. Каждый терпеливо сносил и работу, казалось бы непосильную, и унижения. Не раз и не два приходилось ползти в грязи с матрацем на спине и с котелком в зубах… Не раз и не два впивался ремень винтовки в спину, а ноги немели от форсированных маршей. Иногда просто не хотелось больше жить. Однако я, как и другие, держался, надеясь, что когда-нибудь все будет иначе. Да и куда идти таким, как я?
Через год тех, кто поздоровее и у кого было по шесть-семь классов образования, направили в 21-ю учебно-промышленную роту. Нашему взору открылись трубы Сталёвой Воли и других заводов так называемого Центрального промышленного округа.
И снова юношеские тщетные мечтания… И снова изнурительный труд в фабричных цехах и складах стальных плит, прутьев, железных труб. Несколько часов в неделю отводилось на теоретические занятия. Да и этого слишком много, говорили нам.
В середине августа нам раздали боеприпасы, сухой паек и — шагом марш; направление — юг. Там, у подножия Бещадских гор, нас застал сентябрь 1939 года и… 14-я армия генерал-полковника Листа.
Так началась моя военная «романтика».
Увидел я тогда, как среди полей, у деревенских плетней, на холмах и в лесах погибали в бессильном отчаянии наши солдаты. Видел взбешенных от страха уланских коней, дышал дымом горящих хат. Никого не восхищали тогда серебряные паутинки бабьего лета, не очаровывали прекрасные дни ранней осени, когда гитлеровские тапки подминали мелкие окопы, в которых человеческие тела смешивались с землей и крошащимися камнями, а моторы тяжелых машин заглушали предсмертные стоны моих товарищей по оружию.
Немногих из нас спас близкий лес и окрашенные кровью воды Сапа. Отчаявшиеся, шли мы на восток. Через несколько дней пути я возвратился в родные места. По-прежнему шумел извилистый Збруч, только пограничных столбов уже не было на той и другой стороне реки. В села и города на Западном Буге вступили части Красной Армии. Приближалось время торжества справедливости.
Лампа коптила. Я подкрутил фитиль. В его слабом свете взгляд упал на стихотворение:
В лохмотьях паруса, рев бури, свист и мгла…
Руль сломан, мачты треск, зловещий хрип насосов.
Вот вырвало канат последний у матросов.
Закат в крови померк, надежда умерла[25].
Меня охватывают тревожные мысли: неужели и впрямь мы держимся только остатками надежд? Двадцать два месяца спустя перед глазами снова встала кошмарная картина: железная лавина под прикрытием самолетов с черными крестами на крыльях движется дальше и дальше, оставляя за собой рыже-черные кирпичи разрушенных зданий, дымную гарь над полями и лесами…
