Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.
– А знаете, Витя, я ведь стукач. Был им. Не мог твердо отказаться, когда мне киевские органы предложили сообщать, что происходит у Некрасова, о чём говорят, что предполагает делать…
Я опешил и поглядел на него, не зная, как себя вести.
– Я не мог отказаться, – бесстрастно продолжал он. – Боялся. За всё боялся. А вот сейчас, верите ли, спать не могу! Прошу вас, передайте наш разговор Вике. Попросите извинить меня. И вы меня извините…
Я даже расчувствовался, взял его под руку. Конечно, понимаю, обязательно скажу! Человек поинтересовался, где живёт Некрасов в Париже. Коверкая, я вымолвил французское название.
– Как? Ах, это произносится Фонтенэ-о-Роз. Я ведь учил французский в школе. Так вы передайте Вике извинения. Не забудете?
Не забуду, сказал я, как такое можно забыть! Понятное дело, этот разговор я слово в слово пересказал в срочном письме. А когда потом позвонили наши, спросил, как письмо с архитектором, получили?
– Получили, – совсем тихо сказал Некрасов. – А это какой архитектор, отец или сын?
– Отец, я сына и не знаю.
Некрасов помолчал, а потом распрощался…
Когда я вернулся к этой теме уже в Париже, Виктор Платонович был мало расположен разглагольствовать о всяких там сикофантах, и второй наш разговор был краток, хотя и слегка грешил пафосом красноречия.
Заговорили о том, что думать о человеке, который согласился стучать. Это то же самое, горячился Некрасов, как осуждать арестованных, якобы всё понявших и раскаявшихся перед телевизионной камерой. Чем им угрожали, как обрабатывали, пытали? Как нам судить об этом!
Безусловное омерзение вызывают только те, которые добровольно явились в КГБ, чтобы, как выражались, сигнализировать о факте инакомыслия. И дали согласие на «сотрудничество», а то и сами напросились. Или те, которые пошли на это за деньги. Хотя что это значит, за деньги? Живых денег им никто не предлагал, а вот пообещать выпустить фильм, продвинуть сценарий, пособить с расширением квартиры, издать вне очереди двухтомник или разрешить поездку в капстрану – вот вам, пожалуйста, и денег никаких не надо…
Через несколько лет, снова в Париже, мы в третий раз заговорили о доносчиках, шагая к метро.
– Как хотелось бы, – сказал я ни с того ни с сего, – узнать, кто же в Киеве стучал?!
Вика молчит. Я переспрашиваю: разве не интересно?
– Нет! – сухо отвечает он. – Мне не интересно!
Но потом всё-таки добавляет: по всей видимости, это должен быть человек из близкого его окружения…
Но я ведь тоже был близок к писателю…
Вот что интересно: никто ко мне никогда не подкатывался, даже намёком не предлагал поделиться сведениями.
В общем-то, это понятно. Мы с Милой большую часть времени проводили в Кривом Роге, и между нашими приездами были слишком большие перерывы. А значит, провалы в поставке постоянной информации. Да и припугивать или прельщать нас было особо нечем.
А что могли писать об мне в оперативных сводках или характеристиках КГБ? О родственнике Некрасова, из самого тесного окружения? Учитывая, что я частенько поддавал, поря при этом глупости, без меры допускал выходки, абсолютно, бывало, неожиданные, а со стороны просто дурацкие.
Так как же я выглядел в их, гэбистских глазах?
Вика обрадовался, когда я задал этот вопрос, и явно оживился.
– Сейчас, сейчас, попробуем разобраться!
Значит так, я буду говорить, сказал Виктор Платонович, а ты мне помогай и дополняй!
В меру начитанный, незлобный и ненапористый, с удачными потугами на остроумие, скорее тютя. Провинциал со следами интеллигентного воспитания. Бытовой, как говорится, пьяница, с широко открывающейся в этом деле перспективой. Что совсем неплохо для неусыпного спаивания Некрасова. Инженер обыкновенный, талантов на поверхности никаких, после женитьбы особо не юбочник. Обычно не перечит, но иногда бывает дерзок с начальством. Есть опасность, что при попытке его вербовки может открыться своему отчиму…
– Ну, как? Похоже? – поинтересовался с довольным видом.
Лестно полагать, что именно такой и была моя чекистская характеристика.
Поэт Сосело
Доктор физики Илья Владимирович Гольденфельд был человеком обстоятельным и умел доказывать свою правоту. А прав он бывал так часто, что даже такой известный упрямец, как Некрасов, не слишком артачился, прислушивался к мнению друга.
К отъезду в Израиль Люсик отнёсся как к организации строгого научного эксперимента. «Люсик – главный киевский ребе», – писал в письме В.П., гордясь рассудительностью и серьёзностью друга.
Замечу, что именно Люсик устроил нашей семье вызов в Израиль. Я по телефону попросил его найти якобы потерянного дядю Милы. Вызов пришёл буквально через полмесяца, причём такая шустрость так поразила наши криворожские органы, что заказное письмо принесли мне сразу два почтальона. Один, с чернильным карандашом, почтительно меня рассматривал, а другой, державший письмо, бдительно озирался и почёсывал промежность.
В последние месяцы Люсик и Вика виделись ежедневно – нашего доктора и профессора, естественно, сразу же, не откладывая в долгий ящик, разжаловали, отстранили и уволили. У него появилась масса свободного времени, но ни минуты покоя. Люсик непрерывно с кем-то встречался, одарял советами, ходил на проводы отъезжающих в Израиль, устраивал на дому семинары со своими учениками, и вообще, с дотошностью учёного отдавался обязанностям еврейского активиста. К концу дня уставал как собака, но прибредал со всем семейством к Некрасовым попить чайку. Часто приводя новых гостей, желающих познакомиться с Викой перед отъездом.
В декабре 1973 года они вместе покатили на автомобиле Люсика в Грузию. Профессора пригласили погостить ученики, узнав про его скорый отъезд. Ну а тот захватил с собой и друга, без меры обрадовав этим приветливых грузин.
Путешественники, конечно же, заехали в Гори, в музей Сталина. Там Некрасов переписал миленькие виршики, написанные в юные годы будущим отцом народов, а сейчас выставленные под пуленепробиваемым стеклом.
Начинались они так:
Раскрылся розовый бутон,
Приник к фиалке голубой,
И, легким ветром пробужден,
Склонился ландыш над травой…
В Киеве эти стишки декламировались всем новым гостям. Гости же давнишние были вынуждены в который раз слушать. Полакомившись любимой халой с маслом и выпив пару стаканов чая, В.П. доставал листок и просил отгадать, чьи стихи он сейчас прочтёт.
Застолье вострило уши.
Задушевным голосом, совершая кистью руки плавные жесты, В.П. зачитывал стих и вопросительно замирал, глядя на смущённых своей недогадливостью новичков.
– Сосело. 1893 год! – объявлял В.П. – Иосиф Виссарионович Джугашвили!
