Петр Бартенев - Воспоминания
Давал я тогда уроки Русской словесности прекрасной девице Марии Федоровне Лугининой, ныне баронессе Велио. Она жила у отца своего, который разошелся с ее матерью, рожденною Полуденскою, сестрою моего приятеля Михаила Петровича, дочерью почетного опекуна и друга первого вельможи Московского князя Сергея Михайловича Голицына и сестрою того Лугинина, который воспитывался в Париже, женился на Француженке и получил известность как естествоиспытатель. Мать его Варвара Петровна так и не сошлась с мужем. Он оставил ей по духовному завещанию большое состояние, но она отказалась принять оное. На каждый урок ко мне приходила pour faire l'êlephant[60], как говорят Французы, наставница ученицы моей, достопочтенная Маргарита Борисовна Дюмушель, ее отец принадлежал к знатному Французскому роду Allars de Maisonneuf, эмигрантом поселившийся в Москве и основавший книжную лавку на Кузнецком мосту, в том самом месте, где потом много лет сряду был магазин Дейбнера, подле самой тамошней церкви. Он принадлежал к масонам и в мае 1812 года с другими иностранцами был выслан в Муром. Мать с дочерью остались в Москве и ушли из нее вслед за большой армиею. При переправе через Березину кто-то из Французских генералов подал кусок мяса девочке Маргарите; увидя это, сидевший на барабане Наполеон, раскричался и велел отнять пищу у бедного ребенка. Мать с нею побрела в Вильну и нашла доступ к Кутузову. Когда тот вышел к ней, она подала ему маленький знак, и Кутузов снабдил ее деньгами и дал тройку лошадей для отъезда в Петербург, где вечером у банкира Ливио она увидела государя, и та же крохотная Маргарита подала ему просьбу о возвращении из Мурома отца. Маргарита Борисовна вышла замуж за какого-то Парижского незначительного музыканта и от него имела сына Ивана Феликсовича Дюмушеля, памятного в Москве учителя Французского языка и инспектора в Екатерининском институте, и дочь, Маргариту Феликсовну, с которою учредила она и долго вела большой женский пансион на Вшивой Горке в доме Степанова (за одно помещение платили 12.000 р.). Старуха умела отлично обращаться с сотнями воспитанниц и многочисленною слугою, а дочь ее, рослая Virago criarde[61], была настоящим хожалым и вела пансион в отличном порядке. Я подружился с этим семейством. Жаль, если пропали памятные записки этой умной и доброй старухи. Сын же ее был человек весьма ограниченный и держался со своею женою, Ольгой Дмитриевной, рожденной Крыловой, которая воспитывалась в том же пансионе Дюмушелей.
Из кратковременных уроков вспоминаю про дом Марии Васильевны Шиловской, рожденной Вердеревской. Я учил двух сыновей ее, старшего Константина, который потом играл на сцене под именем Лошивскаго и второго Владимира, который потом женился на единственной дочери графа Васильева, выхлопотавшего ему через графа Адлерберга титул графа Васильево-Шиловскаго. Сему последнему я отказался давать уроки, заметив, что в пакете платных мне билетов стало недоставать по 3 рубля. Он крал у своей бабушки.
У товарища моего Новикова другом был товарищ медик Николай Евграфович Мамонов, происхождения таинственного; уверяют, что он сын князя Грузинского, так называемого Roi de Wolga (царя Волжскаго), по большому его имению Лыскову на Волге, где он много лет куролесил и безобразничал на всякие лады, и таким образом Мамонов был братом знаменитого архимандрита Антония. Этот Мамонов, красавец собою, по окончании курса сделался модным врачем и особливо между богатым купечеством, которых он очаровывал обхождением и всяческою любезностью. Этот-то Мамонов доставил мне в то время очень богатый урок у Алексеевых, живших тогда на конце города в Рогожской, недалеко от Александровской заставы в большом прекрасном доме, где некоторые стены были расписаны al fresco, т. е. по свежей штукатурке. Эти Алексеевы в то время, когда я поступил к ним в учителя словесности и истории, только что выиграли большую тяжбу со своими двоюродными, тоже богатыми, Алексеевыми. Семья их состояла из старика Владимира Семеновича, чистенького, небольшого роста, и из двух сыновей его (третий Сергей, был отделен и жил на Новой Басманной в великолепном доме близ Красных ворот): холостяка Семена и Александра Владимировича, женатого на Гречанке Елизавете Михайловне Бостанжогло. У них была тогда дочка Маша (ныне Четверикова и уже бабушка) и сын-любимец и надежда всей семьи, впоследствии Московский городской голова, мой ученик, Николай Александрович. Эти Алексеевы были людьми уже довольно образованными: бабка моего ученика, Москвина, получила воспитание в каком-то княжеском доме и завела в семье разного рода повадки просвещения, благочестия без ханжества, необыкновенную опрятливость и вежливость в обращении. У них была единственная в Москве, кажется и до сих пор, золотопрядильная. Я давал уроки 3 раза в неделю по часу и за каждый раз получал по 7 рублей; их точности соответствовал я своею и никогда не опаздывал на урок, для чего держал постоянного извощика и всякий раз, совершая долгое путешествие, мысленно готовился, а во время урока старался говорить как можно менее, а больше выспрашивать ученика. За несколько лет немного раз мать не присутствовала на уроке с каким-нибудь рукоделием. Мне давали чаю и допускали папиросу, но когда я однажды вынул сигару, то предложена была целая коробка сигар, лишь бы я не курил у них. Не только я, но и жена моя[62] была приглашена на их семейные праздники, причем нас не только угощали, но сластей и фруктов клали нам в пролетку при отъезде. Кроткий Александр Владимирович обыкновенно приезжал в Рождество и на Святую поздравлять меня с праздником. При такой обстановке не мог я не усердствовать, а родители и дед потом выражали мне свою благодарность и за то, что я настоял, чтобы Колю не отдавали в университет, а постепенно приучали к занятиям по делам торговли. От этого Николай Александрович, вышедши человеком вполне образованным (так как у него были учителя: Новиков – история, а Вейнберг – география), не только подобно многим другим богатым купчикам не разорял родительского состояния, но и приумножил его. Мне удалось заразить его любовью к Русской поэзии. Помню, как загорелись у него глаза, когда, едучи с ним на дачу в Елизаветино, сказал я ему, что Пушкин убит был Французом. Когда ему случалось писать и печатать в газетах по своим торговым делам, слог его был точен и выразителен. С Рогожской Алексеевы переехали на Пречистенский бульвар, где купили дом почти на углу Знаменки. Там Елизавета Михайловна на много лет пережила мужа, там и скончалась в прошлом 1909 году. Я навещал ее изредка и всегда был принимаем наилучшим образом. Раз она пригласила меня на день своих именин к себе на дачу в свое Кучино Нижегородской ж. д., сказав, чтобы я извощика нанял только до станции железной дороги. Там меня и еще человек 20 приглашенных ожидал целый вагон с особым поездом, а на станции Обираловка ждали нас экипажи. После роскошного обеда поехали мы назад, а молодой хозяин с факелом в руке скакал сбоку, освещая дорогу; но беда была в том, что в Москву мы опоздали и на железной дороге с трудом нашли себе городских извозчиков. На Пречистенском же бульваре учил я года два смиренную сестру будущего головы Марию Александровну, вышедшую замуж за Сергея Ивановича Четверикова, суконного фабриканта, которого отец был заметным участником в постройке нашего великолепного собора, возвышающегося на скале перед глазами посетителей Гельсинфорса.
