Ольга Голубева-Терес - Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945
– Елка!.. Елка!.. Ур-р-ра-а-а! – Все побежали на аэродром.
Женя зарулила машину на стоянку, выключила мотор и, подтянувшись на руках, резко выпрыгнула из кабины на плоскость.
Девчата отвязывали елку, с наслаждением вдыхая ее смолистый запах, гладили иголки и даже брали их в рот, ощущая вязкий и горький вкус. Это можно было понять. На Тамани, где мы стояли, не только елок – маленьких кустиков не было.
– Кто елку прислал, Жек? – спросила я. – Командир дивизии?
– Ха! – искоса взглянув на меня, отозвалась Женя. – Командир прислал не елку, а боевую задачу.
– Ну да!..
– Правда. Идя навстречу пожеланиям трудящихся…
– Всю ночь?
– Не знаю. Пакет закрыт.
– Где елку достала?
– Секрет фирмы.
Пока все суетились вокруг елки, Женя возилась во второй кабине, что-то отвязывала там. Наконец вытянула огромный бидон и подала в протянутые руки.
– Осторожно, не пролейте!
– Самогон?! – насторожился пожилой солдат из батальона аэродромного обслуживания.
– Мо-ло-ко! – по слогам торжественно протянула Женя, и все расхохотались.
Мы забыли даже запах и вкус молока. Мы только мечтали о нем, белом, как утренний снег, молоке – теплом, пенистом, парном. И вот оно!
Женя – удивительный человек, выдумщица отчаянная. Помню, как незадолго до Нового года мы возвращались с ней утром с последнего вылета. Мы шли над самой землей, едва не касаясь ее колесами. Такой полет называется бреющим, наверное, потому, что прикрепи большое лезвие к колесам, и мы, вероятно, начисто срезали бы по пути все: и мелкий кустарник, и остаток прошлогодней травы, и верхний тонкий слой снежного покрова…
Жигуленко любила такой полет. В нем особенно полно ощущается скорость и власть над машиной. Перед глазами у меня все мелькало. Нигде скорость полета не ощущается так, как на бреющем. Это оттого, что человек субъективно судит о скорости своего движения не столько по линейному, сколько по угловому перемещению окружающих предметов. Даже при весьма скромной скорости По-2 набегающая под самолет земля сливается в сплошную пелену. Управлять машиной при этом надо точно: случайное снижение, хотя бы на несколько метров, грозит катастрофой. На бреющем воочию убеждаешься, какая неровная поверхность нашей планеты. Лес сменяется озером, озеро – болотом, болото – снова лесом. То возникает пригорок, то овраг, то отдельно растущее дерево. Самолет летит по сложной волнистой траектории, педантично повторяющей капризы рельефа местности. Запросто можно ткнуться в какое-нибудь наземное препятствие. Мы избирали такую, почти нулевую, высоту полета по утрам, когда существовала опасность встречи с фашистским истребителем.
От непрерывного мелькания предметов, сливающихся в единый пестрый покров, от монотонного гудения мотора меня клонило в сон. Но с Женей не уснешь.
– Эй-ей! – лихо покрикивала она, как ямщик, погоняя лошадей. – Родимая-я-я!..
Шутит летчица, и усталости будто уже нет, и сон улетучивается.
Мы летим навстречу солнцу, а над нами скользят легкими парусами перистые облака.
Земля пятнистая. Снега совсем мало. И я сказала Жене, как прекрасна зима в Сибири и как волшебна новогодняя ночь в лесу. Новый сорок первый я встречала как раз в лесу. На лыжах мы пришли в лесную сторожку и в полночь резвились вокруг огромной ели.
– А тут, – вздохнула я, – даже завалящей сосеночки не увидишь.
Женя помолчала, а потом весело сказала:
– Елка? А что – это здорово! Привезу.
Я не поверила: где ее взять на Тамани? И вот пожалуйста, Женя не забыла своего обещания. Отвязав елку, мы прислонили ее к плоскости, взялись за руки и дружно пропели: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…»
– Словно дети, – смеялась Шарова. Она до войны учительницей была и часто разговаривала с нами как с учениками: – А ну, не шумите!
– Налетай! – крикнула Жигуленко, и мы, перестав петь, бросились к бидону, поставленному на крыло самолета. Женя наклоняла его, а мы по очереди подходили и, закрыв глаза от удовольствия, отхлебывали из него молоко небольшими глотками.
Елку в дом тащили торжественно, с песней. Но установить ее не успели: вызвали на получение задачи. С севера надвигалась низкая облачность. Дул холодный ветер. Видимость была плохая. «Ну и ночка, – подумалось мне, – не вылетать бы совсем в такой вечер! Ладно, черт с ней, с погодой, взлетим. Все-таки ты чувствуешь ее, землю родимую, не уйдет она из-под тебя неожиданно. А вот садиться… садиться сложнее. При плохой видимости на посадке надо ловить сантиметры, но попробуй поймай их с завязанными, считай, глазами».
По фронтовым условиям этот полет, может, и не очень сложный, но ночь-то… ночь ведь новогодняя… Единственный праздник в году, который по давнему, не нами заведенному обычаю все стараются встретить дома. И пусть наши дома далеко, а родные и близкие многих из нас затерялись неизвестно где, все же у нас есть свой дом – наша третья эскадрилья. Как просили комэска передать в штаб, чтобы дали передышку, да разве она скажет? Кремень. И сама первая полетит. Послать бы в эту ночь мужиков, тех, кто в штабе. Пусть повертелись бы…
– Сигнал «Я – свой» – белая ракета, – неторопливо взвешивая каждое слово, говорила командир эскадрильи. – Бомбить скопление войск и техники противника на северо-западной окраине Булганака. Количество вылетов… – Смирнова сделала паузу.
– Максимум, – шепнула я, но командир громко сказала:
– По четыре.
Это было непривычно. Мы привыкли к слову «максимум». Это означало, что летать всю ночь, от заката до рассвета. Очевидно, ради Нового года начальство сделало исключение. Хотя четыре вылета – это тоже немало, если учесть зенитки противника и скверную погоду.
Штурман эскадрильи Пасько сообщила прогноз погоды, силу и направление ветра по высотам, проверила прокладку и расчет маршрута, знание района полетов, района цели, по которой надо нанести удар, запасные цели и аэродромы. И опять напомнила, что штурманское дело – это прежде всего точность, четкость и ясность.
– Не забывайте, – говорила Пасько, – предварительные расчеты на бомбометание надо уточнять исходя из обстоятельств. Следите за изменением ветра…
После постановки очередной задачи обычно происходил разбор боевых полетов предыдущей ночи. Было принято сварливо, придирчиво и к самому себе, и к товарищу рассуждать о минувших полетах, где кто как допустил недосмотр, промашку, чтобы не повторить подобного в следующем задании.
Инструктаж окончился, и мы направились к полуторке. Приехав на аэродром, пешком пошлепали по грязному сырому снегу к своим машинам. Небо из бледно-голубого уже становилось темно-лиловым, седым. Я люблю январские васильковые сумерки. Но сейчас ни в вышине, ни у самого горизонта, над деревней, – нигде не было этого мирного синего цвета. Один мрак.
