Уинстон Черчилль - Мировой кризис
Конечно, имелись налицо и такие факторы, которых никто не мог учесть и которые до сих пор еще ни разу не проявлялись. Почти 4-миллионная армия была по приказу властей сразу освобождена от железной военной дисциплины, от неумолимых обязательств, налагаемых делом, которое эти миллионы считали справедливым. В течение нескольких лет эти огромные массы обучались убийству; обучались искусству поражать штыком живых людей, разбивать головы прикладом, изготовлять и бросать бомбы с такой легкостью, словно это были простые снежки. Все они прошли через машину войны, которая давила их долго и неумолимо и рвала их тело своими бесчисленными зубьями. Внезапная и насильственная смерть, постигавшая других и ежеминутно грозившая каждому из них, печальное зрелище искалеченных людей и разгромленных жилищ – все это стало обычным эпизодом их повседневного существования. Если бы эти армии приняли сообща какое-нибудь решение, если бы удалось совратить их с пути долга и патриотизма, не нашлось бы такой силы, которая была бы в состоянии им противостоять.
Это было самое тяжелое испытание для прославленной мудрости и политического воспитания британской демократии, какое только выпало на ее долю.
За одну неделю из различных пунктов поступали сведения о более чем тридцати случаях неповиновения среди войск. Почти всюду беспорядки были прекращены репрессивными мерами или увещаниями офицеров. Но в нескольких случаях значительные отряды солдат в течение нескольких дней не признавали над собой никакой власти. Наиболее тяжкие нарушения дисциплины произошли в подсобном армейском корпусе в Гров-парке и в депо механического транспорта, находившемся в Кемптонском парке. Несколько рот объявили своим офицерам, что они организовали совет солдатских депутатов и намереваются идти в ближайший город брататься с рабочими. По большей части их удавалось отговорить от этих попыток разумными доводами. Иногда офицеры отправлялись на велосипедах обходным путем и, перехватив солдат по дороге к городу, убеждали их возвратиться к исполнению своих обязанностей. Уговоры кадровых офицеров почти всегда оказывали действие. И хотя во многих местах положение было чрезвычайно серьезно, единственным местом, где вспыхнул настоящий и серьезный бунт, был Лютон. В этом городе, благодаря слабости гражданских властей, толпа сожгла городскую ратушу. Настоящий мятеж разразился в Кале. Между 27 и 31 января отказались повиноваться приказаниям отряды службы связи и отряды механического транспорта. Эти отряды были наименее дисциплинированной частью армии, почти не участвовали в боях и были чрезвычайно тесно связаны с политическими тред-юнионистскими организациями. Они вышли навстречу судам, перевозившим из отпуска войска, и уговорили значительное число возвращавшихся на фронт солдат присоединиться к ним. В течение двадцати четырех часов вожаки имели в своем распоряжении от трех до четырех тысяч вооруженных людей и держали в руках весь город. Все боевые дивизии были двинуты в Германию, и в данный момент у властей не было никаких вооруженных сил, которые могли бы справиться с бунтовщиками. Главнокомандующий отозвал обратно две дивизии, вручил командование над ними генералу Бингу, пользовавшемуся большим доверием и уважением, и отправил их на место беспорядков. Солдаты этих дивизий пришли в страшное негодование, когда узнали, что демобилизации мешают их собственные товарищи, да притом еще такие, которым мало пришлось понюхать пороха. На второй день ночью взбунтовавшиеся солдаты были окружены кольцом штыков и пулеметов. С наступлением утра со всех сторон началось наступление. Впереди шли безоружные офицеры, призывая бунтовщиков вернуться к исполнению обязанностей, а за ними шли подавляющие военные силы. Очутившись в такой обстановке, большинство взбунтовавшихся солдат отступило, но несколько сот упорно стояли на своих местах. Достаточно было бы одного единственного выстрела, чтобы вызвать страшный взрыв, но самообладание и благоразумие восторжествовали. Вожаки были арестованы, а остальные подчинились дисциплине. Не было пролито ни единой капли крови.
Одновременно с этим пришли известия о серьезных беспорядках в Глазго и Белфасте. В обоих случаях подстрекателями были коммунисты. Гражданские власти потребовали у армии помощи, и в Глазго были двинуты две бригады. Это были войска второй линии, состоявшие по большей части из наименее пригодных солдат и молодых рекрутов. Они не были закалены в боях, подобно фронтовым войскам, и не испробовали, что значит победа. Тем не менее и офицеры, и солдаты безукоризненно выполнили свой долг. Порядок был восстановлен. Лишь очень немногие поплатились жизнью; если и была пролита кровь, то по большей части из носу.
Последний инцидент, о котором я хочу рассказать, разыгрался у меня на глазах. 8 февраля в половине девятого утра меня спешно вызвали в военное министерство. По дороге туда я заметил гвардейский батальон, выстроенный вдоль улицы Мэлл. Я миновал адмиралтейскую арку и дошел до министерства, не заметив ничего необычного. Там мне сообщили неприятную новость: около 3 тыс. солдат из многих частей и всех видов оружия собралось на станции Виктория в ожидании раннего поезда, который должен был отвезти обратно отпускников. Начальник движения не принял необходимых мер, чтобы перевезти, накормить и разместить отпускников, прибывших главным образом с севера. Бедные солдаты, прождавшие всю ночь на платформе и не получившие ни пищи, ни чая, считали большой несправедливостью, что им приходится возвращаться во Францию, хотя бои кончились и война выиграна, между тем как многие из их товарищей, как им рассказывали, живут в Англии в наилучших условиях. По чьему-то наущению они всей массой отправились к Уайтхоллу и теперь заполняли гвардейский плац-парад, вооруженные и в полном беспорядке. Мне сообщили, что их предводитель в этот самый момент предписывал условия штабу лондонской комендатуры в помещении казармы конногвардейцев.
Эти сведения сообщил мне сэр Вильям Робертсон и генерал Фильдинг, командующий Лондонским округом, прибавив при этом, что в их распоряжении имелись запасный батальон гренадер и два отряда двор – повой кавалерии. Они спрашивали, что им делать. Я спросил, подчинится ли приказу батальон, и получил ответ: «Офицеры думают, что да». После этого я приказал генералам окружить и арестовать беспорядочную толпу. Они немедленно отправились исполнять приказание.
Я остался в своем кабинете и переживал страшное беспокойство. Теперь серьезные события разыгрались уже в столице государства – в самом его центре. Прошло десять минут. Из окон я видел, как гвардейцы, стоявшие на часах в Уайтхолле, запирали ворота и двери главной арки. Потом вдруг на крыше гвардейских казарм появились люди в штатском, – их было человек двадцать или тридцать, – четко обрисовывавшиеся своими длинными черными силуэтами. Очевидно, они наблюдали что-то такое, что происходило или готовилось на плац-параде. Я не знал, что это было, хотя и находился на расстоянии всего каких-нибудь ста ярдов. Прошло еще десять минут напряженного ожидания, и вернулись генералы, – на этот раз в гораздо более бодром настроении. Все сошло благополучно. Гренадеры с примкнутыми штыками врезались в вооруженную толпу, дворцовая кавалерия окружила бунтовщиков с фланга, и все 3 тыс. человек, арестованные и под вооруженным экскортом, были отправлены в Веллингтонские казармы, где их должны были накормить завтраком перед возобновлением их путешествия. Ни один из них не был ранен, очень немногие получили выговоры и только один или два были подвергнуты легким наказаниям. В очень значительной степени вина лежала на железнодорожной администрации, которая и не подумала изменить традиционные станционные порядки после того, как прекратилась война. В течение нескольких лет солдаты возвращались на фронт, навстречу опасностям и смерти, с чрезвычайной пунктуальностью и исполнительностью, почти без офицеров и в неорганизованном порядке, как будто они были обычными пассажирами-экскурсантами. Железнодорожное начальство не поняло, что при более мягком режиме мирного времени необходимо подготовляться к их перевозке гораздо более тщательно.
