Ольга Кучкина - Смертельная любовь
«Не могу же я, – подумал он, – не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» – И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние…
* * *Он ждет присуждения Нобелевской премии. Кругом разговоры, что он ее получит, а все не присуждают. С этими премиями всегда волнения, всегда интриги. Ждет и Мережковский, другой эмигрант, живущий в Париже с женой Зинаидой Гиппиус. Он обращается к Бунину со странным требованием: отказаться от премии в его пользу, а он, Мережковский, отдаст за это Бунину 200 тысяч франков. Второй вариант: кого бы из них двоих ни наградили – разделить деньги пополам. Бунин резко реагирует. Он оскорблен нелепой торговлей. Он знает себе цену и не стесняется ставить на место других. Однажды бросил: «А кто – совсем между нами – скажите, в эмиграции равен Бунину?»
У него давно испорчены здоровье и характер. Ему трудно, и с ним трудно. Трудно и с деньгами, которых нет.
Он ходит по привычке в кино.
Характерная запись: «Вышел пройтись, внезапно зашел в кинематограф. Опять бандиты, похищение ребенка, погоня, бешенство автомобиля, несущийся и нарастающий поезд. Потом “Три мушкетера”, король, королева… Публика задыхается от восторга». Зато другое: «Возвращался почти бегом от холода – на синем небе луна точно маски с мертвого, белая, светящаяся, совсем почти лежащая на левое плечо».
Дневной сеанс. Он в кино с Галиной. Свет ручного фонарика отыскивает его в зале. Голос: «Телефон из Стокгольма, Нобелевская премия дана вам».
Долгожданная новость – а радости нет. На месте радости странное чувство опустошения. Потом оно пройдет.
В этот вечер мальчикам, приносившим поздравительные телеграммы, нечего было дать на чай.
В Стокгольме, куда он приедет со своими близкими, шведы отметят: когда наш король протянул Нобелевскому лауреату руку и тот пожал ее, показалось, что два короля приветствуют друг друга.
Галина Кузнецова была оформлена в поездку как дочь.
Кончилось прямыми или завуалированными просьбами денег, включая анекдотические. Двое предложили купить топор императора Петра Великого. Бунин с сухим смешком осведомился: а не тот ли это, каким Петр прорубил окно в Европу? Посетители оскорбились: как можно шутить, святая национальная ценность, только поэтому уступаем за 500 франков…
Бунин не считает денег. Когда они есть. Дома давно содержал маленькую колонию литераторов, среди которых – Галина Кузнецова. Злые языки прозвали их «бунинским крепостным балетом». 100 тысяч франков пожертвовал писателям. Помогал, кому мог и сколько мог. И все равно недовольных оказалось больше, чем довольных.
А затем вернулась прежняя бедность.
Типичное письмо Бунина друзьям: «2 месяца проле-жал в постели, разорился совершенно на докторов, потом на бесполезное лечение эмфиземы…».
Ему собирают небольшие суммы в Америке – их едва хватает на те же лекарства.
Бунин болен и несчастен. Галина Кузнецова оставила его. Не ради мужчины – ради женщины, «странной большой девицы» Марги Степун.
* * *Запись в дневнике Веры Николаевны лаконична: «В доме стало пустыннее, но легче. Она слишком томилась здешней жизнью, устала от однообразия, от того, что не писала».
У Бунина – драматичнее:
«Был в Каннах… Шел по набережной, вдруг остановился: да к чему же вся эта непрерывная, двухлетняя мука? все равно ничему не поможешь!.. Все боль, нежность…»
И он же: «Иногда страшно ясно сознание, до чего я пал! Чуть ни каждый шаг был глупостью, унижением! И все время полное безделие, безволие – чудовищно бездарное существование!
Опомниться, опомниться!»
Он пьет и продолжает записывать: «Главное – тяжкое чувство обиды, подлого оскорбления – и собственного постыдного поведения. Собственно, уже два года болен душевно…»
И даже еще в 1940 году:
«Вдруг вспомнилось – “бал писателей” в январе 27 года, приревновала к Одоевцевой. Как была трогательна, детски прелестна! Возвращались на рассвете, ушла в бальных башмачках одна в свой отельчик…»
Слово одна Бунин выделяет. Теперь она вдвоем. С Маргой.
* * *В мире бушует Вторая мировая.
«Едим очень скудно. Весь день хочется есть. И нечего – что кажется очень странно, никогда еще не переживал этого. Голодно… Ничего не могу писать».
Терзаемый тревогой за Россию, Бунин следит, как его страна воюет с напавшим на нее врагом. «Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится… Взят Витебск. Больно… Вчера в газетах речь Гитлера. Говорил, что установит новую Европу НА ТЫСЯЧИ ЛЕТ».
Что Бунин мог сделать, он сделал: укрывал у себя евреев во время фашистской оккупации Франции.
Вера Николаевна, преодолевшая его и свой кризис, делает великое признание: «Жизнью с Яном довольна. Начала бы снова жизнь, прожила бы ее так же. Лучшего спутника в жизни не хотела бы».
Его звали на родину. Сталину выгодно было заполучить к себе русского писателя с мировым именем. Бунин слушает русское радио: «Какой-то “народный певец” живет в каком-то “чудном уголке” и поет: “Слово Сталина в народе золотой течет струей”… Ехать в такую подлую, изолгавшуюся страну!»
Отвечал отказом на все приглашения. Тем больнее били спекуляции на эту тему в среде эмигрантов. О распространявшемся письме одной дамы Надежда Тэффи, тоже эмигрантка, писала Бунину: «Понимает ли она, что Вы потеряли, отказавшись ехать? Что швырнули в рожу советчикам? Миллионы, славу, все блага жизни. И площадь была бы названа Вашим именем, и статуя. Станция метро, отделанная малахитом, и дача в Крыму, и автомобиль, и слуги. Подумать только! Писатель, академик, Нобелевская премия – бум на весь мир… И все швырнули в рожу…».
* * *Нюрнбергский процесс.
Бунин, сознавая чудовищную преступность фашистов, достойных виселицы, окончательный суд признает за Богом, а не за человеком: «и все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми».
В год окончания войны в Париже умирает вдова Мережковского, Зинаида Гиппиус. Боявшийся смерти Бунин крайне редко принимал участие в похоронах. На этот раз – поехал. Описание Веры Николаевны: «вошел, очень бледный, приблизился к скамье, на которой она лежала, постоял минуту, вышел в столовую, сел в кресло, закрыл глаза левой рукой и заплакал».
