Николай Петраков - Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали
Свадьба состоялась 10 января по католическому и православному ритуалам. Геккерны предпринимают суетливые попытки задружиться с Пушкиным домами. Пушкин, понимая, что такое развитие событий будет расценено двором как полная его капитуляция, резко и грубо отвергает эти поползновения; вплоть до публичного швыряния нераспечатанных писем Дантеса в лицо Геккерну-старшему.
Пушкин понимает, что эффект (в значительной степени иллюзорный) от первой аудиенции с императором бесследно испарился. Царь мягко стелет, да жестко спать. Необходимо новое более откровенное и без свидетелей объяснение. Теперь Пушкину не требуется посредничество Жуковского. Он расстался с Николаем на том, что предупредит его лично, если надумает предпринять какие-либо резкие шаги. Естественно, Пушкин воспользовался этой договоренностью. Во всей игре, в которую он был, сначала вынужденно, втянут, а затем по своей уже воле стал активным игроком, принципиально важным, можно сказать, ключевым моментом было прямое объяснение с Николаем I. Дантес, Геккерн, Полетика были фигурами третьестепенными, пешками. А Пушкину подавай «короля», только ему можно поставить «мат», прокричать свою обиду и уже этим отомстить, поскольку сказать самодержцу прямо в глаза то, что ты о нем думаешь, – это такая моральная пощечина, которая сжигает все мосты (даже если она нанесена без свидетелей). Такое оскорбление запоминается на всю жизнь в деталях, преследует всесильного монарха, когда он остается наедине с самим с собой, вызывает желание выставить себя в этой истории в выгодном свете, хотя никто не просит тебя об этом, да и толком не знает о «кошках, которые скребут императорское сердце». Пушкин нанес столь сокрушительный моральный удар по психике Николая Павловича, что и спустя десять с лишним лет этот солдафон продолжал рефлексировать: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь часто в свете с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю как очень добрую женщину, я раз как-то разговорился с нею о комержах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я советовал ей быть сколько можно осторожнее и беречь свою репутацию и для самой себя, и для счастия мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала это мужу, потому что, увидясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты мог ожидать от меня другого?» – спросил я. «Не только мог, – ответил он, – но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моею женою». Это было за три дня до последней его дуэли».
Все в этом рассказе, как в кривом зеркале, – черты смещены, но лицо узнаваемо. Чувство царя к Натали почти сохранило свою остроту: главные конфликта – опутанность жены поэта сплетнями и жгучая ревность Пушкина; объяснение, при котором поэт в глаза сказал Николаю, что подозревает его в ухаживании за своею женою; и главное – прямая связь рокового объяснения с последней дуэлью. Все четко и навсегда отпечаталось в мозгу императора. Конечно, он обременен чувством вины и пытается вытеснить его из подсознания, придумывая аргументы для самооправдания, трактуя запавшие в память события как малозначительные, почти мимолетные. Но эти уловки не могут обмануть. Пушкину удалось сказать самодержцу все, что он думал о нем, по крайней мере, в части личностных отношений.
Царь струхнул чисто по-плебейски, и все его напускное благородство выветрилось мгновенно. «Офицеришко» высунулся в полной своей красе из-под мгновенно осыпавшейся штукатурки придворного лоска. И это унизительное мгновение страха столь же мгновенно вызвало синдром мести. Думается, концовка разговоpa царя и поэта по смыслу была примерно такой: ну-ну, давай, стреляйся с кем хочешь, коль набрался храбрости так разговаривать с неприкосновенным.
Пушкин ушел обреченный и радостный: гора с плеч! Расквитался. Кому в российской, да и в мировой истории в условиях абсолютизма удалось создать ситуацию откровенного предъявления своих претензий самодержцу? Ни один российский бунтарь не мог бросить в глаза при личной встрече венценосному оппоненту слов своей правды. Ни Курбский, ни Радищев, ни декабристы, ни Чаадаев. Только Пушкин! «Истина сильнее царя, – говорит Священное Писание», – практически последняя запись поэта, сделанная 26 января 1837 г. Прискорбно, но примеру Пушкина, никто не последовал в последующей истории государства российского, хотя самодержцев в ней было предостаточно.
Глава 8
Убийство
Для врагов Пушкина последняя его встреча с царем была сигналом. С этого момента конфронтация с поэтом переросла в заговор. Пушкин переступил грань и должен был быть уничтожен.
Сам поэт понимал, что царь просто так не оставит нанесенного ему оскорбления. Однако надеялся, что наказание это примет форму «последуэльной репрессии». За дуэль полагалось повешение (эта норма всегда оставалась на бумаге и поэтому исключалась из рассмотрения), тюремное заключение (недолго), ссылка. Естественно, Пушкин рассчитывал на последнее, хотя понимал, что рассерженный царь может загнать в ссылку существенно подальше Михайловского или даже Кишинева. Ну что же, за откровенное объяснение с царем и разрыв с петербургской интригой надо платить. Пушкин был согласен, но еще не подозревал, что цену ему назначили максимальную – жизнь.
На следующий день после аудиенции у императора Пушкин посылает известное письмо Геккерну-старшему, начиненное оскорблениями в его адрес. Конечно, в нем от Пушкина досталось и Дантесу. Но все-таки адресатом был барон, и обвинял Пушкин именно его, в том числе и в руководстве недостойным поведением своего приемного сына. «Сводник», «старая развратница» – эти оскорбления тянут на вызов Пушкина на дуэль. Но вместо того чтобы сделать этот естественный шаг, Геккерн бросается за советами. От самого Геккерна известно, что он был у графа Строганова. Наверняка не только у него. Несомненно, о демарше Пушкина стало мгновенно известно по цепочке Нессельроде – Зимний дворец. Геккерны не могли и шагу ступить без предписания государя и его супруги уже потому, что были соучастниками интриги вокруг жены поэта. Формально ничто не мешало барону Геккерну принять вызов. По возрасту он был всего на восемь лет старше Пушкина и отличался крепким здоровьем (к слову сказать, дожил до 92 лет). Дипломатическая должность прямой помехой не являлась. Безусловно, ему грозил отзыв из России в случае дуэли. Но без наказаний в то время не оставался ни один участник дуэли, в каком бы он ни был ранге. А уклоняться от дуэли под предлогом потери места или чина было особенно позорным. Так что когда Пушкин говорил Соллогубу: «С сыном уже покончено, мне старичка подавайте», – он отлично знал, что в соответствии с кодексом чести у Геккерна-старшего нет прямых оснований уклоняться от дуэли; но тот как человек карьеры попробует, подобно своему сыну, спрятаться от дуэли. Ведь «отцу и сыну» страшна даже не сама стрельба (хотя и она тоже), а крах всего своего благополучия – сегодняшнего и будущего, ради которого они согласились прозябать на этих европейских задворках, в этом медвежьем углу с дикими нравами. По свидетельству П. Вяземского, со слов самого Пушкина, Геккерн-старший, примчавшись еще 5 ноября после картеля на квартиру поэта, униженно просил об отсрочке дуэли с сыном и «прибавил, что видит все здание своих надежд разрушенным до основания в ту самую минуту, когда считал свой труд доведенным до конца». И Пушкин предвкушал насладиться тем, как Геккерн-старший будет мельтешить и извиваться, чтобы уйти от дуэли. А ведь второй Екатерины Николаевны у него в кармане не было и быть не могло. Вот тут-то и можно было выставить Геккерна на публичное осмеяние и опозорить в глазах света. «Старичку» трудно было бы повторить дантесовское сальто-мортале и превратить труса в жертву, в благородного спасителя чести замужней женщины. Подчеркнем, что эта заготовка у Пушкина возникла еще в ноябре 1836 г. Именно тогда он вынужденно отзывает свой картель Дантесу (17 ноября), но тут же (21 ноября) пишет оскорбительное письмо Геккерну-старшему, письмо, которое по своему содержанию обязывало уже Геккерна-старшего выйти к барьеру и стреляться с Пушкиным. Однако в обмен на хлопоты Жуковского и организацию аудиенции с царем письмо тогда отослано не было.
