Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи - Плескачевская Инесса

В 1959 году, когда Плисецкую наконец-то выпустят за рубеж и гастроли в США сделают ее, пожалуй, самой знаменитой балериной мира, Джон Чармэн в газете «Дэйли ньюз» напишет: «Один из самых потрясающих вечеров в моей театральной жизни я пережил вчера в Метрополитен-опера, когда Большой театр показал полную (без сокращений) постановку “Лебединого озера”. Я не могу представить, как можно вложить больше мастерства, вкуса и красоты в балетную постановку. У меня есть дьявольское подозрение, что Юрок, импресарио, который привез Большой театр и представил его в лихорадочном дебюте на прошлой неделе, просто контрабандист. Вчера он, должно быть, контрабандой привел в оперный театр совершенно новую группу русских, которые не имеют ничего общего с теми тружениками, которые в поте лица своего с кровью отработали премьеру “Ромео и Джульетты”. Девушкой-лебедем была Майя Плисецкая, одна из самых великолепных балерин, которую я мог бы сравнить только с Павловой. “Лебединое озеро” Большого театра представляет собой удивительный контраст с тяжелоруким, тяжелоногим, излишне загроможденным декорациями “Ромео и Джульеттой”». Этот отрывок из статьи, кем-то заботливо переведенный на русский язык для Майи Михайловны (которая, как известно, языками не владела), я нашла в ее личном архиве. Она хранила его всю жизнь – может быть, как напоминание о том, когда именно она вышла из тени гениальной Джульетты Галины Улановой?

А вот ее постоянный партнер в «Лебедином» Николай Фадеечев больше всего запомнил совсем другой спектакль – не «политический», а рядовой, во время которого что-то пошло не так: «С поддержками у нас никогда не было проблем. За исключением одного странного “Лебединого озера”. Перед лирическим адажио я склонился над Одеттой-Плисецкой. Она посмотрела на меня снизу, и вдруг нас разобрал безудержный смех. Откуда он взялся, ума не приложу: на сцене мы одни, все в полумраке, на нас направлен луч прожектора. Майя никогда не была из тех артисток, кто смешит партнеров во время исполнения. Тем не менее мы “раскололись”: кусали губы, скрипели зубами. Боялись, как бы публика не догадалась, что между Одеттой и Зигфридом происходит что-то не то. Но, к счастью, никто ничего не заметил. И мы как-то вырулили адажио до конца».

И еще одного Лебедя – совершенно неожиданного – станцевала Плисецкая у Мориса Бежара. После успеха «Болеро» и «Айседоры», где она танцевала соло, у хореографа появилась мечта – поставить балет, в котором был бы дуэт двух его любимых танцовщиков – Майи и Хорхе Донна. Так родился балет «Леда» (другой вариант названия – «Лебедь и Леда»). Бежар, обожавший встраивать в свои балеты этнические мотивы народов мира, использовал в нем японскую музыку и соединил греческий миф о Леде и Лебеде с японской легендой о рыбаке, влюбившемся в Лебедя. «Самое интересное в балете “Леда” заключается в том, что Лебедь – мужского рода, – рассказывал Бежар. – И Майя, которая каждый день в образе лебедя умирала на сцене, чтобы на следующий день возродиться в нем снова, в этом балете обрела другую ипостась и другое видение роли. Донн срывал с нее пачку, и эта пачка тут же превращалась в его крылья. Он был богом Юпитером, который сам в этот момент превращался в лебедя. Меня всегда очень удивляло, почему лебедь стал символом балерины. Ведь лебедь – птица очень мужественная и очень грубая. Во всяком случае он – андрогинное существо. В этом балете в образе лебедя мы видим воплощение двух полов сразу: Майя, которая всегда была символом этой птицы, являла собой ее женственность, а Донн с его брутальностью и эротизмом воплощал мужское начало».

Партия Одетты-Одиллии оказалась главной ролью Майи Плисецкой в Большом театре, она станцевала ее около 800 раз. «Я танцевала его тридцать лет: 1947–1977. Это как годы рождения и смерти на гробовом обелиске. <…> Наверное, я танцевала “Лебединое озеро” несовершенно. Были спектакли удавшиеся, были с огрехами. Но моя манера, принципы, кое-какие театральные новшества привились, утвердились. “Плисецкий стиль”, могу сказать, пошел по миру. Со сцены, с экрана телевизора нет-нет да и увижу свое преломленное отражение – поникшие кисти, лебединые локти, вскинутая голова, брошенный назад корпус, оптимальность фиксированных поз. Я радуюсь этому. Я грущу».

Но роль Одетты-Одиллии – не единственная, в которой весь мир подражает Плисецкой.

Вива Испания!

Другой визитной карточкой Майи Плисецкой стала испанка Китри из балета Людвига Минкуса «Дон Кихот», которую она впервые станцевала 10 марта 1950 года. Но это была не первая ее роль в веселом, праздничном, немного даже карнавальном «Дон Кихоте»: почти за год до этого, 16 февраля 1949 года, Майя дебютировала в этом спектакле в роли Уличной танцовщицы.

Борис Акимов рассказывал, как в первые его годы работы в театре пенсионеры и ветераны (а мы помним, что на пенсию в балете уходят чаще всего до сорока лет – в самом расцвете, если не по балетным меркам) делились впечатлениями от танца Плисецкой:

– Все – ух, такая появилась молодая балерина! Мне рассказывали ветераны, как она выходила в «Дон Кихоте». Там сольная вариация прыжковая в последнем акте – и она как раз на ее прыжок. Леонид Михайлович (Лавровский. – И. П.) ей дал. И она вышла, станцевала, и она бисировала. Впервые бисировала! – Голос поднимается. – В спектаклях Большого театра такого не случалось.

– Ее не отпускали?

– Да. Такого не бывало – бисировала вариацию прыжковую, как мне рассказали. И я верю пенсионерам. И они говорят: она прыгала, прыгала. У нее такая «физика» была сильная, это все ей давалось легко.

Это было настолько впечатляюще – прыжки, прогибы, прыжки, – что 21 декабря 1949 года с «прыжковой» – коротенькой, всего минута, – но очень впечатляющей вариацией Майя участвовала в концерте на официальном праздновании 70-летия вождя всех народов Иосифа Сталина в Георгиевском зале Кремля.

Вот как много лет спустя она описывала этот эпизод:

«В первом ряду спиной к сцене за длинным праздничным столом вполоборота ко мне размытое моим страхом и ярким светом усатое лицо императора. Встаю в препарасьон, звучит рояль. Ну, Господи пронеси!» Далее – аплодисменты… «Кланяюсь, натужно улыбаюсь и, как приказали, не задерживаясь, ныряю в бело-золотую дверь. Ловлю себя на мысли, что опустила при реверансе глаза в пол. Признаюсь через годы – встретиться взглядом со Сталиным мне было просто страшно. Интуитивно».

Тогда Майя, ее мама Рахиль и двое младших братьев, Александр и Азарий, все еще продолжали ждать Михаила Плисецкого из лагерей. Знала ли Майя, опуская глаза в пол, о том, что ее отца расстреляли в 1938-м, а всему виной – «усатый император», перед которым она прыгала? Нет. Чувствовать могла, но знать – не знала. В тот момент она скорее думала о том, как участие в этом важнейшем правительственном концерте отразится на ее судьбе. И ведь отразилось!

Утром газеты опубликовали коммюнике ТАСС о концерте. Несмотря на краткость, фамилия Плисецкой там была. Эта публикация, как и «молва о вощеной сцене Георгиевского зала Кремля», которая «докатилась до балетных ушей труппы», повысили статус молодой балерины внутри театра. И, весьма вероятно, помогли получить другую (после Одетты-Одиллии в «Лебедином озере») заветную роль – Китри в «Дон Кихоте».

«Откуда у меня такая страсть к Испании? – напишет она спустя много лет в книге “Я, Майя Плисецкая”. – Всему испанскому – фламенко, корриде, гребням, цветку в волосах, мантильям, монистам? Ничего определенного сказать не могу. Но какая-то тайная связь между нами есть». Несомненно. Все началось с «Дон Кихота», продолжилось «Лауренсией», достигло кульминации в «Кармен-сюите» и привело ее в Испанию, где донна Майя возглавляла балетную труппу Национального театра, развивая искусство классического танца, которое до нее в Испании популярностью… мягко говоря, не пользовалось. Может быть, Плисецкая в прошлой жизни была испанкой? И оттуда ее темперамент, страстная необузданность натуры? Если верить в «переселение душ», это многое объясняет.