Плисецкая. Стихия по имени Майя. Портрет на фоне эпохи - Плескачевская Инесса

Юрий Папко вспоминал, что перетанцевал Злого Гения «практически со всеми балеринами, а вот с Майей все как-то не получалось».

– И вот однажды мы с ней танцевали. И успех был невероятный! Невероятный! Я знал, что такое успех, но чтобы такой… И я прямо на сцене, во время поклонов, так и сказал: «Какой успех!» И Майя Михайловна таким царственным, знаете, как она умела, абсолютно царственным жестом показала на себя, на зал и сказала: «Ты разве не знаешь, с кем танцуешь…»

Борис Акимов, конечно, с кем он танцует, знал точно, и успеху, когда на сцене была Плисецкая, не удивлялся. Хотя один раз – один-единственный за все тридцать лет, что Плисецкая танцевала в «Лебедином», – успеха не было.

– Я с Плисецкой танцевал в спектакле, когда Григорович сделал свою знаменитую редакцию «Лебединого озера», которую запретили. Я как раз был первым исполнителем Злого Гения, а Злой Гений – это Черный принц, там и вариации были, и адажио с Одиллией. Это был потрясающий вариант. И его закрыли.

– Почему?

– Потому, что торжествовали черные силы.

– Слишком вразрез с социалистическим оптимизмом.

– Да. Мы должны были в Англию везти этот спектакль на гастроли. Мы вышли, открылся занавес, а там старое «Лебединое», зрительный зал – уууу… Фадеечев танцевал Принца, Плисецкая – Одетта-Одиллия, я – Злой Гений.

Спектакль в хореографии Григоровича, от которого осталась только легенда (сколько их в истории нашей героини!), показали, по сути, только один раз – для «художественной общественности» Москвы: Союза писателей, Союза художников, Министерства культуры. Злой Гений в этом спектакле был Черным принцем, как бы двойником Зигфрида. И костюм художник Симон Вирсаладзе придумал соответствующий: черный парик, черный колет, черное трико.

– Должен сказать, что у этого даже не Злого Гения, а Черного принца был такой интересный монолог во втором акте, перед «белым» актом: он как бы завораживал Принца и через танец их двойного монолога приводил его на озеро, и там уже начиналась вся «белая» картина, – вспоминает Борис Акимов – Черный принц. – Очень интересным был третий акт, когда появлялась Одетта-Одиллия. Я танцевал с Майей Михайловной Плисецкой, которая была первой исполнительницей партии Одетты-Одиллии (в этой версии спектакля. – И. П.). Но наиболее активным по танцу у Черного принца был последний, четвертый акт. Там было очень много танцевальных кусочков, Ротбарт очень много прыгал, и потом уже шло его столкновение с Принцем. У них было множество пролетов по диагонали, различные жете, потом уже подключалась к ним и Одетта. Это был очень трудный по насыщенности, и технической, и физической, четвертый акт, в конце которого погибали все.

Министерству культуры эта версия Григоровича про то, что в каждой душе, кроме белого, есть и черное, а добро не обязательно побеждает, не понравилась.

– Были пожелания как-то все доработать, изменить не устраивающие их моменты и, конечно, сделать конец оптимистичным. Светлые силы, по их мнению, должны были торжествовать безусловно, – рассказывает Борис Акимов. – Они наложили вето. А в театре сами артисты очень жалели, потому что это была очень необычная концепция. Ведь «Лебединое» – это был такой сверхтрадиционный спектакль, и вдруг в версии Григоровича между героями появилась динамика, затанцевал Злой Гений. По сравнению с тем пантомимным, ходячим, сверхреалистичным персонажем, который был в старой версии и у которого в конце отрывали крылья, – это был необыкновенный подход.

Когда время изменилось, и, казалось, можно было вернуться к черно-белой версии Принца, выяснилось, что и сам Юрий Григорович, и артисты хореографию… забыли:

– Ведь не отсняли мы в тот момент ничего, никто же не мог предугадать, что такое случится. Мы старались вспомнить, но, к сожалению, так и не смогли, – печалится Борис Акимов.

Кстати, у Джона Ноймайера в «Лебедином озере» есть свой Черный человек.

А еще «Лебединое озеро», даром что сказка, – балет политический, хотя ни Чайковский, ни Петипа с Ивановым его таким не задумывали. Но так сложилось (в СССР, в других странах подобного нет), что именно «Лебединым» (и чаще всего именно с Плисецкой) «угощали» лидеров зарубежных стран во время их визитов в Советский Союз. В 1950 году на таком спектакле был «Великий кормчий» – Председатель КНР Мао Цзэдун. В «новом Китае» (так китайцы называют государство, образованное коммунистами 1 октября 1949 года) классический балет создавали специалисты из СССР, одним из которых был Павел Гусев. Во время визита Мао должны были давать балет «Красный мак», но не учли, что после «опиумных войн» у китайцев (тем более революционных) мак, даже красный, ассоциируется с наркотиками, а наркотики – с фактической утратой суверенитета над частью страны. Поэтому 13 февраля 1950 года вместо «Красного мака» на сцене Большого шло «Лебединое озеро». Мао прислал на сцену корзину белых гвоздик.

Во время оттепели лидеры зарубежных стран зачастили и в Москву, и в Большой. С гостями в ложе почти всегда был Первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев, который, в отличие от Сталина, любившего оперу и балет вполне искренне, от искусства был далек. Как-то на приеме в сердцах пожаловался Плисецкой: «Как подумаю, что вечером опять “Лебединое” смотреть, аж тошнота к горлу подкатывает. Балет замечательный, но сколько же можно. Ночью потом белые пачки вперемешку с танками снятся…» Танки были важнее.

В 1982 году, когда было объявлено о смерти Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева, вместо трансляции хоккейного матча «Спартак» – «Динамо» (Рига) по телевизору показывали «Лебединое озеро». В августе 1991 года, в день, когда ГКЧП (Государственный комитет по чрезвычайному положению) попытался сместить Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачева и взять власть в свои руки, целый день показывали «Лебединое».

А какой спектакль больше всего запомнился самой Плисецкой? Оказывается, тот, что прошел в 1959 году в Пекине. Тогда с размахом праздновали 10-летие образования КНР, Никита Сергеевич еще не рассорился с товарищем Мао, и в Поднебесную отправился внушительный культурный десант: «Собрались все народные артисты СССР – и из Большого, и из Кировского, все было очень представительно, – вспоминала Плисецкая. – И мне надо было танцевать “Лебединое” с ленинградцем Константином Сергеевым. Кстати, он меня завалил на поддержках несколько раз – ну что, ничего не поделаешь. Но главное – дирижирует Евгений Светланов. Репетиций не было никаких, а он же дирижер не балетный. Мне-то темпы не важны, я любой все равно поймаю – быстро ли, медленно, слух у меня, кажется, есть. Даже если меня специально захотят “поймать”, я все равно в такт попаду. Но то, что предложил Светланов, превзошло все. Оркестр у него звучал не медленно или быстро, как это бывает в балете, – он звучал удивительно мощно, насыщенно. Светланов играл так, как он чувствовал Чайковского. Рассказать это невозможно, это был их диалог с Чайковским. Особенно я была потрясена в третьем акте, который начинается трубами – выход Одиллии. Пауза. И вдруг – целый взрыв звуков в невероятном темпе. А я успела. Это было страшно эффектно. Дальше, уже в финале, идут туры по кругу, и он задал такой темп! Я начала круг и подумала: “Или насмерть, или выжить!” Вышло! И какой был успех. Я была в восторге. Это было воистину творчество. Дальше ничего такого в моей жизни не было – Светланов же балетами не дирижировал». А в дневнике потом записала, что китайские зрители Одетте хлопали, а Одиллии – нет. И пояснила: «Она отрицательный персонаж (коммунистическое воспитание)».

И еще несколько спектаклей назвала Майя Михайловна среди самых запомнившихся и впечатливших – ее саму, публику и… компетентные органы. Это были «Лебединые», которые давали в Большом, когда основная труппа уехала на гастроли в Лондон, а Плисецкая осталась в Москве. Она потом признавалась, что никогда уже так не танцевала, как в те несколько вечеров. Накануне министр культуры Екатерина Фурцева просила, чтобы успех был не слишком громким, но кто может усмирить Майю, когда ею завладела стихия? Зал ревел и неистовствовал, многочисленные агенты КГБ в штатском мешали зрителям аплодировать (это были не просто аплодисменты, а долгие нескончаемые овации), а на следующий день многих вызывали на Лубянку на «профилактические собеседования». Но никто не сдался – ни Плисецкая, продолжавшая выступать на пике своих возможностей, ни публика, продолжавшая неистовствовать и забрасывать свою любимицу цветами, ни спецслужбы, рьяно исполнявшие свой долг, как его тогда понимали.