Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
— Мнимый а́…> нестерпим на сцене, если только зрители не составляют двух крайностей: самого лучшего или самого дурного вкуса.
Кардинал заметил, и справедливо, что император удалился от вопроса: важно не произведенное действие, а причины этого действия.
— Я не думаю, что вся нравственность заключалась в большем или меньшем беспутстве. Прямодушие, добродетель, верность, сыновнее уважение — словом, все, что связывает общество и без чего нельзя основать ничего прочного, вот что истреблено, и навсегда, — говорил кардинал. — Я полагаю, что это имело большое влияние на испорченность языка, а ваше величество, вероятно, не видите в этом изменении ошибки, способной лишить язык первоначального его характера.
Император разглядывал круглый балкон в гостиной императрицы и при этом обращении к нему быстро повернулся, сделал несколько шагов к кардиналу и, глядя на него пристально с таким выражением, которого я не могу передать, сказал:
— Да о чем же вы это говорите, господин кардинал?
Это было сказано с таким выражением, что кардинал отступил на несколько шагов.
— Я спрашиваю, что хотите вы сказать, — повторил император, — потому что не понимаю вас.
Дело в том, что с самого возвращения кардинала Мори император не всегда был доволен им. Наполеону очень не нравилась его манера говорить, его выражения, резкие и язвительные, которые кидал он во всех, хотя и слыл придворным льстецом. Но он критиковал все, что находил дурным в установлениях Империи, говоря, что позволил бы себе критиковать ошибки даже в творении Божьем. Известен этот способ хвалить браня, — остаток духа восемнадцатого века, — который очень заметен в высказываниях Сегюра, Нарбонна и многих других людей той остроумной эпохи. Выражен он и в господине Талейране, но не столь сильно.
— Вы говорите, что нравы народа не в одном только беспутстве женщин, — продолжал Наполеон, — я совершенно согласен с вами. Разве я говорил против этого? — Он окинул своим орлиным взглядом комнату и прибавил: — Нет, нет! Конечно не я, повелитель великой империи, обязанный каждый день узнавать о человеческих гадостях, не я, господин кардинал, стану защищать эту эпоху. В ней, как всегда, есть развратники и разврат, безбожие и презрение к нравственности, забвение религии даже ее служителями, законы, исполняемые из страха, а не из уважения. Вот что видим мы, вот следствие продолжительного ниспровержения всякого порядка!
Кардинал понял, что нельзя поднять кинутый ему мяч и послать его обратно. После я узнала, что королева Вестфальская передала императору неблагосклонное мнение свое о кардинале, который хотел беседовать о религиозных обязанностях ее самым неприличным образом; а между тем собственное положение его во Франции, где занимал он архиепископское место в Париже против воли своего повелителя, все поступки его и вся жизнь, не слишком прозрачная, не давали ему права нападать на политическую и личную нравственность других людей, например на Камбасереса, которого особенно не любил он и осмеивал, унижая без пощады. Наполеон умел искусно использовать людей с известным именем; он знал, что все, что собирает вокруг одного знамени и сосредоточивает силы, служит к скорейшему истреблению безначалия и восстанавливает порядок. Император использовал кардинала Мори как еще одно снадобье для своего великого дела. Если бы его идея общего смешения успела свершиться, он был бы прав.
Наполеон проговорил свои последние слова и, улыбнувшись, обратился к кардиналу:
— Знаете ли, господин кардинал, что мы похожи на двух школьников. Но я прошу вас быть менее строгим к нашей эпохе. Я думаю, напротив, что в некоторых социальных классах люди стали гораздо лучше, нежели были сто лет назад, сорок, даже двадцать пять. — Он снова начал расхаживать, улыбаясь и часто нюхая табак.
— Позвольте мне, ваше величество, заметить, — сказал кардинал, — что весь класс буржуазии, крестьяне, то есть народ, совсем не таковы чистотой нравов, какими были пятьдесят лет назад. А между тем это народные массы…
— Неправда, — с живостью возразил император, — неправда, милостивый государь! Да и что хотите вы сказать, говоря о чистоте нравов народа? Когда была она? Не в ту ли эпоху, когда госпожа Дюбарри была продавщицей в магазине?
— Я думаю, — заметил Монж, — что кардинал говорит о том времени, когда горожане ходили к обедне, а крестьяне исправно платили пошлины.
Никогда не забуду я, какой взгляд Наполеон кинул в тот момент на Монжа. В нем заключалось столько мыслей! Ясно было, что Монж разделяет образ мыслей атеистов Вольнея, Доломье и многих других ученых, ошибочно понявших императора. Он, видно, забыл урок, преподанный ему Наполеоном, когда он сказал слова, явно неприличные, о смерти мадемуазель Шамеруа, из-за которой случилась ссора у священника церкви Сен-Рош с актерами Оперы. Наполеон тогда сильно рассердился на Монжа за легкомысленные слова его: «В конце концов, это всего лишь спор между актерами». Первый консул хотел восстановить учреждения, нравственность, законы — все, что поколебали Директория и прежнее время; он знал, что восстановить это можно только с помощью благого и правильного; могла ли религия не обратить на себя внимания его? Она стала одной из первых забот его. Он вернул священников и сказал, говоря о них: «Я позвал их, чтобы они учили слову Божию, а не помогали забывать его и дальше».
Вот почему новые безрассудные слова Монжа не понравились ему чрезвычайно; он повернулся к кардиналу со словами:
— Если хотите, господин кардинал, мы восстановим десятину, но только на сегодняшний вечер и станем собирать ее с тех, кто говорит непристойности.
Спор из литературного и даже ученого вначале сделался политическим и затронул щекотливые предметы. Небольшая тень, вызванная Монжем, прервала разговор, и в обширной голубой гостиной Сен-Клу слышен был несколько минут только тихий голос императрицы да звук шагов императора, который ходил по комнате и не переставал нюхать табак. Но в его голове идеи появлялись не просто как в волшебном фонаре: они поселялись в ней, и он редко выпускал их, не спросив, зачем они пришли.
Некоторое время Наполеон расхаживал, и все (то есть мужчины) стояли в самых почтительных позах. Вдруг он остановился перед кардиналом и произнес с незабываемым выражением строгости и насмешки:
— Так вы утверждаете, господин кардинал, что нравы народа гораздо испорченнее теперь, чем сорок лет назад? А если я положительно докажу вам обратное, что станете вы отвечать?
— Государь, я не буду отвечать ничего, — сказал кардинал, опять принимая самоуверенный тон, — потому что лишь искаженный ум упорствует перед доказательством. Если ваше величество убедите меня, мне и говорить нечего; но сначала я должен быть убежден.
— Хорошо! Я спрошу у вас: неужели парижскую чернь вы называете французским народом? Может статься, среди торговцев и мещан остались исключения: старые обычаи, которые сохранялись за тремя рядами паутины, сметенной революцией, и старые обычаи, утраченные в некоторых семействах с улиц Сен-Дени или Мааре, — предмет сожалений для этих семей. Но расширьте круг, выйдите из городов, ступайте в деревни, вокруг монастырей, спросите деревенских старост о бенедиктинцах, и особенно о четырех нищенствующих орденах. Это происходило везде! Об их поведении знали… даже наблюдали его, к величайшему соблазну, все офицеры провинциальных гарнизонов. И кто не знает, как почтенные отцы управлялись со своими подчиненными?
— Кто ж станет утверждать, что человек не бывает грешен? — возразил кардинал с заметным выражением досады. — Но зато сколько эти самые люди распространяли вокруг себя добра! Эти бенедиктинцы, о которых ваше величество изволите говорить, сколько сокровищ доставили они литературе! Их труды будут…
— Вы удаляетесь от предмета, господин кардинал, совершенно удаляетесь. Если бенедиктинцы нашли способ проверять исторические даты, так это еще не значит, что они не делали ничего другого. Но я не стану нападать только на духовных, говоря о нравственности среднего сословия в то время, и спрошу вас, могло ли оно возвысить голос, когда его обижали дворяне? Что могло защитить это сословие от безумной прихоти развратника? А тогда все молодые дворяне были развратны. Герцог Ришелье сжег целый квартал для одного часа удовольствия. А Жильбер, современник Лагарпа?.. Впрочем, не люблю ни самого Лагарпа, ни его дарования. Он атеист гораздо больший, чем энциклопедист. Низкий льстец, угождающий Вольтеру, он потом отрекался, глупо и гадко, потому что не имел никаких убеждений вовсе. Вы знали его?
