Иван Майский - Воспоминания советского дипломата (1925-1945 годы)
Приняли меня очень хорошо… Потом мне было предоставлено слово.
Я начал с того, что в ходе войны «наступил чрезвычайно опасный момент, когда союзники должны искренно и честно, не боясь слов, обменяться взглядами и общими силами найти пути для спасения ситуации». Далее я вкратце описал ход операций на Сталинградском фронте, где немцы «путем колоссальной концентрации войск, в первую очередь танков и авиации… сумели совершить ряд прорывов наших линий и в течение минувшего месяца овладели всей долиной Дона. Германское наступление, — продолжал я, — еще не остановлено, и, следовательно, Нижняя Волга и Кавказ находятся под угрозой». Эти события представляют величайшее значение не только для Советского Союза, но и для всех союзников.
Дальше я поставил вопрос, чем объясняется такое неудовлетворительное положение вещей на германо-советском фронте, и отвечал:
— Позвольте сделать интересное сопоставление. В войне 1914–1918 гг. Германия никогда не держала на русском фронте больше трети своих вооруженных сил, остальные две трети были прикованы к англо-французскому фронту. Вдобавок Германия того времени была просто Германией с небольшим числом союзников, которые были для нее скорее обузой, чем помощью. России тех лет также не приходилось беспокоиться о защите других частей своего государства. И тем не менее известно, какова была судьба России в первой мировой войне. Сейчас положение совсем иное. Россия наших дней — Союз Советских Социалистических Республик — вот уже второй год выдерживает давление 80% всех германских вооруженных сил. Вдобавок она вынуждена охранять с помощью крупных воинских соединений некоторые другие части своей территории. И дальше, с кем ведет войну нынешняя Россия? С Германией? Нет, не с одной Германией, а фактически со всей континентальной Европой! Слишком часто упускается из виду тот факт, что Германия в настоящее время контролирует судьбы и ресурсы свыше 300 млн. человек в оккупированных ею и так называемых союзных с ней странах. Конечно, внутри этих стран имеется оппозиция, нередко практикуется саботаж, но все-таки Советскому Союзу сейчас приходится вести борьбу против громадной концентрации силы, далеко превосходящей силы старой империи кайзера. Вот где лежит основная причина того, что в ходе войны наступил столь опасный момент!
Отсюда я сделал естественный вывод: чтобы выправить положение, чтобы выйти из зоны опасности не только для СССР, но и для всех союзников, необходимо срочное создание в 1942, а не в 1943 г. эффективного второго фронта во Франции. Необходимо создание единой стратегии всех союзников и срочная мобилизация всех их ресурсов. Пора снять с плеч советского народа хотя бы часть той непомерной тяжести, которую ему приходилось нести в течение минувших 13 месяцев.
Возвращаюсь к моей записи:
«Во время моей речи в зале царило напряженное молчание… Местами речь прерывалась бурными аплодисментами, например, когда я сказал, что союзникам больше всего нужна единая стратегия. То же самое было, когда я заметил, что упование на громадные цифры потенциальных ресурсов союзников является одной из самых опасных форм самоуспокоенности… Когда я упомянул, что вопрос о втором фронте впервые был нами поставлен в июле 1941 г., по аудитории прошел точно ток.
После моей речи последовали вопросы. Их было много, но враждебных почти не было.
Затем Ллойд Джордж увел меня в свою комнату в парламенте. Пришла Меган[227]. Было уже 4.15. Собрание продолжалось немногим больше часа. Подали чай. Мы пили и беседовали. Старик говорил, что за всю свою долгую парламентскую жизнь он немного помнит собраний, подобных сегодняшнему, — по количеству присутствующих, по напряженному вниманию аудитории, по впечатлению, произведенному на слушателей моим сообщением.
— Хорошо, что вы были «frank» (откровенны), почти «brutal» (брутальны). Это подействовало. У вас было трудное положение, но вы справились очень ловко с своей задачей: пошли достаточно далеко в своем изложении и все-таки не переступили дипломатических рамок… От вас депутаты узнали правду. Правительство ведь их кормит сахарным сиропом…
— Но каков может быть практический результат? — задал я вопрос.
Ллойд Джордж пожал плечами. Сам он прекрасно понимает всю важность второго фронта именно в 1942 г. Но Черчилль проявляет странную, непонятную пассивность».
Я ушел от Ллойд Джорджа с двойственным чувством: я был доволен, что выступление на собрании парламентариев, — это был мой долг, и я его выполнил, — и вместе с тем я испытывал горечь от сознания, что, судя по всем признакам, второго фронта в 1942 г. все-таки не будет. Скептицизм Ллойд Джорджа только подтверждал мои опасения.
В половине первого ночи неожиданно раздался звонок от премьера. Секретарь просил меня немедленно приехать на Даунинг-стрит, 10.
Я невольно встревожился. В чем дело? Что случилось? Какой-то внутренний голос говорил мне, что ночное приглашение к Черчиллю как-то связано с сегодняшним собранием, но как? Я не сомневался с самого начала, что мое выступление перед депутатами с требованием второго фронта вызовет неудовольствие и, возможно, даже раздражение в правительстве, в частности у Черчилля… Неужели премьер хочет высказать мне свое неодобрение? И неужели это такая срочная вещь, что посла надо звать в первом часу ночи?..
Продолжаю по моей записи от 30 июля:
«Когда я вошел в кабинет премьера, Черчилль сидел за столом заседаний правительства. Он был в своем неизменном «костюме сирены», поверх которого был накинут пестрый халат черно-серого цвета. Рядом сидел Иден в туфлях и зеленой бархатной куртке, которую он надевает дома по вечерам. Оба выглядели утомленными, но возбужденными. Премьер был в одном из тех настроений, когда его остроумие начинает искриться добродушной иронией и когда он становится очень привлекательным.
— Вот, посмотрите, годится ли это куда-нибудь? — с усмешкой бросил Черчилль, протягивая мне какую-то бумажку.
Я быстро пробежал поданный мне документ.
Это был текст послания премьера к Сталину, который начинался словами: «Я хотел бы, чтобы Вы пригласили меня встретиться с Вами лично в Астрахани, на Кавказе или в каком-либо другом подходящем месте. Мы могли бы совместно обсудить вопросы, связанные с войной, и в дружеском контакте принять совместные решения»[228].
— Конечно, он стоит и стоит многого! — откликнулся я, прочитав послание.
Еще бы: встреча Черчилля со Сталиным могла бы иметь очень большие последствия. И я всячески поддержал намерение премьера… Я поинтересовался, поехал ли бы Черчилль в Москву, если бы Сталин не смог приехать на юг? Премьер заколебался, но в конце концов дал понять, что в крайнем случае он готов согласиться на Москву.
